Мне никак не удавалось ответить на письмо из дома, которое лежало несколько дней в кармане моей гимнастерки. И каждый раз, когда я садился с намерением сделать это, обязательно возникали обстоятельства, которые вставали наперекор моим желаниям. Письмо, не давало мне покоя, я уже выучил его наизусть, в который раз доставая, разворачивая и читая строчку за строчкой, вчитываясь в размашистые сестренкины каракули, я представлял, как мама, наверное, говорила ей: «Ну-ка, доченька, напиши братику письмо, пусть он посмотрит, какие мы уже большие, даже писать умеем!»

В дальнем углу казармы собрались свободные от службы бойцы. Каждый из них занимался своим делом. Одни чистили оружие под присмотром командиров, другие, как и я, писали письма, третьи умело обходились с иголкой и ниткой, приводя в порядок обмундирование.

Володя Воронин сидел в окружении товарищей и под аккомпанемент своей «двухрядки»32 мягким, только ему свойственным тенорком, тихо напевал нижегородские частушки.

Часто, когда позволяли условия, ситуация и время, он вот так, от души выступал перед нами с импровизированными концертами. Хотя, слово «выступал» здесь подходит меньше всего. Он просто пел для себя, а мы становились его благодарными слушателями.

К таким выступлениям мы относились с трогательным поклонением и любовью. На войне после жестоких, смертельных боев, когда никто не мог знать заранее, выживет он или нет, особенно нужен был отдых, моральная и психологическая разрядка. Песни Воронина как раз и были для нас средством для снятия эмоциональных нагрузок.

Как правило, его репертуар был постоянен. И, хотя мы слышали эти песни в его исполнении уже не раз, тем не менее, пение доставляло нам огромное удовольствие и радость. Вот так, непринужденно, раскованно Володя время от времени радовал, нас своей игрой и пением. Могу сказать твердо, что подобные концерты способствовали сплочению коллектива. Мы сливались в одно целое, чувство вали себя единым, монолитным организмом, которому по плечу любые задачи и трудности. Чувствовали рядом плечо друга, готового прийти на помощь товарищу, когда требовала обстановка.

Воронин не был обучен нотной грамоте, но, обладая от природы отличным музыкальными слухом и хорошей памятью, самостоятельно разучивал произведения, подбирая мелодии. Если он слышал где-то новую песню, которая понравилась ему, то не успокаивался до тех пор, пока не воспроизводил ее звучание на своей гармони.

– Ля-ля, ля, ля-ля. Ля, ля, ля, ля-ля-ля-ля, – и пальцы Володи пробежали по кнопкам. – Нет, не то! – с досадой отбросил первую попытку Володя.

– Смотрю я на тебя, друг, и удивляюсь, – часто говорил я ему, – как у тебя хватает терпения часами сидеть над одной и той же мелодией?

– Да уж и тебе терпения не занимать, Николай, – широко показав в улыбке свои зубы, отвечал Воронин. – Сам-то вон какие коленца выделываешь на балалайке. А? Ну-ка, давай дуэтом сыграем! – На что я всегда соглашался.

Володя пользовался в роте непререкаемым авторитетом и огромным уважением. И причиной тому были не только его выдающиеся музыкальные способности. Воронин всегда находился в гуще событий, среди людей, которые подражали ему во всем. А главное – готовы были пойти за ним в огонь и воду, хоть к черту на рога. Естественно, командование батальона знало о присущем Воронину «магнетизме» и поэтому назначило его на должность командира отделения. Так он стал сержантом. Я искренне радовался за него. Так уж повелось между нами: чужие радости мы воспринимали всем сердцем, как свои собственные.

Закончив играть, Володя положил голову на гармонь и закрыл глаза.

– Что с тобой?

– Да так, ничего.

– О чем задумался, друг?

– Так, ни о чем. Просто устал немного.

– Не хитри, по глазам вижу, что это не так. Ты же не можешь врать, как ни старайся. Давай, выкладывай, что там у тебя?

В его глазах вспыхнули искорки грусти и тут же погасли. Но это не осталось для меня незамеченным. И хотя внешне к нему вернулся прежний вид весельчака, я чувствовал, что на сердце моего друга скребут кошки.

– Я серьезно спрашиваю, что с тобой?

Воронин положил гармонь на табурет.

– Ты никогда не задумывался о том, что будет с нами после войны?

– Ну, не знаю. Домой поедем, будем работать или учиться, продолжим заниматься своими делами, которые не успели закончить до войны.

– Я не о том. Разобьем фашистов, наступит мир. Но доведется ли нашим сыновьям прожить жизнь без войны? Не нарушит ли их мирные планы опять какой-нибудь Гитлер? А? Отцы наши воевали на гражданской, затем на финской, сейчас с фашистами воюют. Нам досталась тоже. А нашим сыновьям?

– Ты хочешь сказать, что наши отцы били Вильгельма, потом с белополяками воевали, позже с белофиннами, теперь с немецкими фашистами? По твоей логике получается, что не только нам пришлось, но и нашим сыновьям придется с кем-то воевать?

– Не хотелось бы так утверждать, но таковы законы истории, Николай. Статистика говорит о том, что в столетие обязательно случается две-три большие войны.

– Так, значит, тех, кого наши отцы били в гражданскую и первую мировую оказались недобитыми?

– Не совсем так, но близко к этому. В мире всегда находятся силы, которым война выгодна. И не важно, кто встает во главе темных и воинствующих сил: Вильгельм, Наполеон или Гитлер – главное, что каждой исторической эпохе характерны и присущи свои силы тьмы, зла, насилия. Когда шла первая мировая война, Гитлеру было 25 лет. Он тогда был ефрейтором прусской армии и не помышлял о походах, славе и власти. А о войне, скорее всего, думал так же, как мы с тобой сейчас. Но прошло время, он оказался на вершине власти, почувствовал ее вкус и расстаться с ней теперь не намерен. Больше того, он откусывает от большого мирового пирога кусок за куском и никак не подавится. Для него человеческая жизнь превратилась в ничто. Ему безразличны судьбы миллионов людей. Он посылает на смерть таких же как мы с тобой солдат, которые убивают друг, не задумываясь, зачем они это делают.

– Я, например, знаю, за что воюю! Не я к ним, а они ко мне пришли с мечом, так пусть сами и погибают от него! Кажется, так говорил Александр Невский?

– Безусловно, ты прав, но вначале их научили ненавидеть нас, и эта ненависть родилась в их душе не на пустом месте. А мы, защищая свою землю, свой дом, ненавидим их по-другому. Наша ненависть священна, потому что не мы, а они первыми напали на нас.

– Объясни, почему тогда они убивают наших детей, стариков, женщин – мирных жителей? Почему они так зверствуют?

– Потому что им так приказал их фюрер. Им внушили: мы для них ничто, «серая масса», люди второго сорта. Даже не люди, а рабы, которые годны только для работ.

– Погоди, что же получается? Выходит фашистская армия пришла сюда не по своей воле и она вовсе не виновата в том, что гибнут дети, старики, женщины? Ты что, оправдываешь их?

– Да нет же, ты не понял. Я нисколько их не оправдываю. Наоборот, я, так же как и ты, ненавижу и Гитлера, и всех его генералов, и тех, кто стрелял в меня, тебя, наших товарищей. Я просто не хочу, чтобы моя душа огрубела. Мы защищаем свою Родину, а это – святое и правое дело. Гитлер когда-то сам прошел через войну, но он превзошел своих предков в жестокости, потому что забыл серые, грязные окопы, в которых кормил вшей, будучи простым солдатом. Забыл кровь своих товарищей, убитых на поле боя. Почему? Да потому, что таким его воспитала система, в которой он жил. Забыл тот строй и те силы, которые подняли его на престол власти – на самую высшую ступень. А теперь делает все для того, чтобы эта система стала еще сильнее, могущественнее, непоколебимей, потому что, если развалится она, то и eмy придется потерять власть. Он принадлежит Системе, имя которой – Фашизм!

– Ладно, оставим в покое Гитлера.