Не опуская ружья, человек сделал шаг вперед.

— Что, не видишь где пасешь? Колхозный строй подрываешь? Я тебя мигом в прокуратуру...

Глаза разговаривающих встретились. Некоторое время оба шпыняли один другого взглядами: вооруженный зло, угрожающе, виноватый — просительно, умоляюще. И вот помаленьку ствол в руках строгого стал опускаться вниз. Наконец человек переложил опущенное ружье в левую руку, и весь гнев в его глазах растаял.

— Ах, разрази тебя, господь! — радостно выругался он. — Не Казис ли, часом?.. Да ведь тот самый, чтоб тебе... — подойдя, стрелок протянул ладонь.

Килбаускас тоже опознал вооруженного и бросился трясти его руку.

— Свояк! Габрис! Вот чертяка! Ну, как ты тут? — необычайно обрадовался Казис не столь встрече, как избавлению. — Ведь человека мог убить! Вот шальной...

Голос Килбаускаса все еще немного дрожал.

— Со мной шутки коротки, — кичливо ответил Убагявичюс. — Человека наперед не раскусишь. Разные алименты попадаются — красть лезут... С пригорка я сразу углядел — конь в клевере. Подползаю — а тут ты... Однако давненько не виделись... Как жив-здоров, а? В тот раз как был — уехал, не простился... Я подумал, рассердился.

— Так ведь ты сам тогда сбежал... — Казис для успокоения нервов вытащил пачку «Парашютиста», протянул свояку, но тот тряхнул головой.

Давно, несколько лет тому назад, Килбаускас заезжал к Убагявичюсу посоветоваться, справиться, вступать ли в колхоз, или нет. Но Убагявичюс колхоза страшился, и они, не поговорив даже толком, расстались. В тот раз Габрис, увидев подходящих незнакомых людей, удрал и спрятался, а Казис, разочарованный в свояке и его усадьбишке, уехал.

И вот нынче они снова неожиданно встретились.

Свояки отошли подальше от недоброго места, уселись на краю канавы. Положив ружье на колени, Убагявичюс то беспокойным взором поглядывал на забредшую в клевер лошадь, то внимательно, будто ощупывая каждую черточку лица, разглядывал Килбаускаса. Из-под шапки Габриса торчали давненько не стриженные, побелевшие от седины волосы, на лице ветвилось множество морщин.

— Так что ж, Габрис, все-таки вступил в колхоз? — первым промолвил Килбаускас.

— Вступил. Не прямо, а криво вступил. Религиозных предрассудков, вишь, не превозмог... Бабе и говорю: «Неси настоятелю на обедню — будь что будет, а суну голову в этот омут». Может, смекаю, узрит господь бедолагу, вызволит. Сознание, видать, проклятое от аканомики отставало, или как там... Вступил. Осматриваюсь, что, где, как — порядок ужасно непонятный. Все равно, думаю, работать не стану, самогон буду гнать и проживу. Так и взял такую линию. Гляжу — линия доходная. С огорода еще прибыток, и живу себе. Начал мне такой порядок нравиться.

— Однако же самогон законом запрещен, — заметил Килбаускас.

— То-то и оно. По этой причине и уронил себя в глазах общества. Сын работает, баба урывками тоже, а я, видишь, этим зельем людскую мораль подрываю. Только я того не сознавал... Думаю, стало быть, про себя, вот хорошая жизнь. А тут приключилась такая беда, что для всех посмешищем стал. Взбрела в голову мысль! дай, думаю, в комсомол вступлю. И на людях похвалился. В то время, вишь, такая организация создавалась. Не останусь, говорю, и я в стороне, со мной смелее будет линию вперед двигать. Но тут меня шелк по носу: отобрали мой аппарат, этот промысел, говорят, строго запрещен. Шибко я осерчал, не вступлю, говорю, в ваш комсомол, только вы меня и видели. А они еще и смеются: куда, слышь, лезешь, стариков в комсомол не принимают. Вот как оскандалился... И еще как-то раз вышла история... — начал было Габрис, но, приметив, что лошадь свояка забредает в глубь клевера, умолк, положил руку на рукав Казиса:

— Поверни. Пусти по краю. Обожрется...

— Черт его не возьмет, привык, — уклончиво ответил Килбаускас, желая отвлечь внимание свояка от коня. — Так какая же там история?

Недовольный Убагявичюс потянулся, забормотал:

— Жрет много, видать, изголодался... Какая история? Глупая. Надумал, видишь, поторговать. Поехал я, стало быть, однажды в Вильнюс, вижу — люди рядком стоят. Ну, ежели очередь, думаю, все что-нибудь да дают. Встал и я. Придвинулся к окошку, бумажник достаю, а кассирша меня спрашивает: вам какой ряд? Не понял я. Как так, говорю, какой? Ведь видите — рядком стою, очередь соблюдаю. Если муку, говорю, продаете, так дайте четыре килограмма. После этих моих слов так и покатилась со смеху та барышня! Гражданин, говорит, здесь кинотеатр, не магазин... А сама от хохота едва слова выговаривает... Нырнул я в сторону, прижав уши. Срам такой, хоть сквозь землю провались... Так вот... Бросил я эту, стало быть, спекуляцию, решил: буду честно трудиться. Попросил дать работу, предлагают на птицеферму идти. Тьфу, говорю, чтобы я такие пустяшные обязанности исполнял. Предлагают в сторожа идти. Собачья, думаю, работа, но согласился. Ружье, слышь, дадим, будешь вроде генерала. Хорошо, говорю, только есть у меня один вопрос: а можно ли стрелять, если словлю на воровстве самого председателя? Можно, говорят, стреляй. Так что видишь — права у меня большие. И тебя, Казимерас, я чуть было не...

— Ну, ну, завирай. Стрелять-то ты права не имеешь, — возразил Килбаускас.

— А это тебе что? Кочерга? — Габрис похлопал ружье по прикладу. — Ясное дело, сперва вора нужно остановить, но уж коли бежит — тогда держись...

И Убагявичюс глянул на свояка, будто предупреждая: со мной шутки коротки. Потом, скосив сердитый глаз на пасущуюся лошадь, уже требовательным тоном произнес:

— Подведи. Подведи клячу к краю.

В словах свояка Казис почувствовал неродственную, суровую ноту, попробовал отшутиться:

— Смотри, чего доброго, один конь весь колхоз объест. Плохи, знать, дела?

— Знамо дело, что не один! — обиделся Габрис. — Твой один, другого — второй, третьего снова — глянь, и сотня... Не по-марксистски мыслишь, Казимерас. Кругозор у тебя ограниченный... Коли не стеречь — много таких благодетелей на чужое добро найдется... Глянь, словишь такого — плачет, отпустить просит, другой с кулаками лезет. Руки у таких длинные, а сознание короткое. Зацапал раз одного, пасет корову в клевере. Оправдывается, мол, ошибся, думал, что не клевер здесь. А когда доказал ему, что клевер, он снова свое: что с того, говорит, все одно полег, все равно попусту пойдет. А почему, говорю, ты в своем ячмене корову не привязываешь, почему не ошибаешься?.. Алимент, больше ничего. Ловко, змееныш, изворачивается — такой из-под гадюки яйца выкрадет. Ему не втолкуешь, что зимой скотину снегом не накормишь...

Излив скопившуюся злобу против расхитителей, Убагявичюс смолк.