А Кулокасы объявили: «Безжалостно вырвем с корнем все пережитки прошлого!»

И вырывали.

Кулокене забросила в сторону вышивки, журналы мод, забыла про мух, которые, освободясь от преследования, шлепались теперь прямо в борщ, и вся окунулась в общественную деятельность. Как только кто словечко против или ругнется — тут же Безменаса зовет, акт пишет; как кто слишком громко чихнет — снова к Безменасу бежит. Словом, радиусом в километр вокруг Кулокасов образовалось как бы безвоздушное пространство, а еще вернее — райские кущи: люди разговаривали и ругались только шепотом, пьяные этот круг проходили строевым шагом, а драться и песни петь направлялись в соседние колхозы.

А Кулокене только погон и резиновой палки недоставало:

— У того нос слишком нахально вздернут! Глаза бы мои не видели!

— В этом-то он не виноват...

— Раздражает меня. Как его увижу, после заснуть не могу, весь день как разбитая.

Или:

— А тот не только не здоровается, но и вовсе не разговаривает. Ясно, черт-те что думает. Неужто это не презрение к человеку?

— Но ведь он не хулиганит.

— Как это нет? Это тихое хулиганство.

В разгаре борьбы председатель товарищеского суда Куялис и уполномоченный Безменас с ног сбились: картошку не выкопали, дров на зиму не завезли.

Но вот однажды антихулиганский механизм Кулокасов дал осечку — из районного центра вернулся ненаказанным один колхозник. Потом — второй, третий, четвертый. Милиция и суд почему-то отказались наказывать. Нет, мол, здесь никакого проступка, слишком мелкое дело.

Кулокасы, разумеется, немедленно подали жалобу на районный суд и милицию. За несоблюдение законов и небрежение в работе. А сами еще ожесточеннее стали лезть во все щели, где только мог начать плодиться самый что ни есть мизерный микроб хулиганства.

Однажды отпрыск Кулокасов принес из школы «Тихий Дон» Шолохова. Сунула мать нос в книгу и получила инфаркт. Временный, разумеется.

— Такая похабщина! Видать, этот хулиган писатель уже давно в тюрьме сидит!

Сам Кулокас ретиво шарил в уборной восьмилетней школы — нюхал оставленный учениками дымок и внимательно осматривал рисунки и надписи на стенах.

Постоянным посетителем данного заведения он стал с тех пор, как, случайно забежав сюда, нашел стишок и о себе:

Кулокас дело

Ведет умело:

Бекон — в район,

И ходит смело...

«Откуда они, сукины дети, узнали, что я тем районным свиньям отвез в подарок несколько колхозных поросят? — чистосердечно подивился Кулокас. — Погодите, гаденыши, однажды я вас поймаю!» — принял он решение.

Вернувшись с боевого поста в уборной, жену он застал в рыданиях. Уткнувшись в стол, она вся вздрагивала, не в состоянии сквозь слезы вымолвить и слова.

Выяснилось, что ее смертельно оскорбил все тот же Рамялис. Самое обидное, что в данном случае отомстить ему было невозможно. Оказывается, эта скотина, эта свинья, это дермо, проходя мимо Кулокене, демонстративно почесал себе весьма неприличное место. Она была так ошеломлена, что забыла даже зад показать.

— Против него теперь можно возбудить и уголовное дело, но поверит ли суд? — всхлипывала жертва.

— Это доказать нетрудно, — твердо заявил муж. Я только с Куялисом посоветуюсь...

Драматическую сцену прервал запыхавшийся колхозный почтальон:

— Важная новость! Отныне дружинники могут применять резиновые дубинки!

— Боже, как хорошо! Я первая вступлю в дружину. А может, и оружие дадут? — глаза Кулокене зажглись боевым огнем.

— Возможно, и дадут потом. Конечно, пистолет дадут обязательно.

— Вот бы мне автомат! Хоть и неумеючи, но из него все равно попала бы...

Жена председателя вытерла слезы. В воображении она уже видела себя с автоматом на груди и гранатой на боку — будто живой памятник героине.

В конце концов я не знаю — может быть, она жаждала получить пулемет или портативную пушчонку: стремления отважных необъятны и неизмеримы. Они бесконечны...

НЕЗАВИСИМЫЙ ЧЕЛОВЕК

В один прекрасный день Тарпушакис заметил, что гитлеровцы засучили брюки. Все время разгуливали засучив рукава, а тут — нате пожалуйста — голые икры светят. Ни то ни се. Рукава, понятно, дело другое. Каждый сознательный мясник рукава засучивает. Но что можно содеять ногами? Только бежать.

Этак рассуждал Тарпушакис, забившись в свой подвал и уберегая дорогую жизнь, когда фронт катился на запад. Потом вылез вон, стряхнул пух, огляделся и перевел дух. Жизнь, стало быть, осталась в неприкосновенности, и вообще весь организм сохранился в целости. Остается лишь впредь его здоровым уберечь, не допустить его гибели.

На этой разумной мысли Тарпушакис и остановился. Начал о работе думать. Молочную немцы взорвали как военный объект. В ней Тарпушакис всю фашистскую оккупацию выстрадал, распивая самогон, и вот неожиданно эти страдания окончились. Принялся Тарпушакис приискивать местечко для пережидания новых горестей и взглядом нацелился на кооператив в одном далеком городишке. В магазине не было заведующего, а для занятия этой должности у Тарпушакиса все таланты были налицо. И главное, место это было совершенно невинное: подальше от политики и поближе к товару. Похаживай себе вокруг весов, а вся жизнь, власть, политика тебе не препятствуют. Только сам никуда не лезь — может, и при этой новой власти продержишься.

И Тарпушакис решил вцепиться в работу. Но ведь могут случайно и не принять, подумать, что человек фашистской власти с усердием послужил. С заслугами, скажут, нам не нужен. И все же куда как хорошо получать зарплату и на нее справлять все свои удовольствия. Этак рассуждая, исподволь Тарпушакис сделал ревизию своей совести. Начал всевозможные мелочи прошлого распутывать.

И хоть бы какую-нибудь соринку, какой-нибудь пустячок нашел! Ничего. Абсолютно чисто.

— При Сметоне вел небольшую торговлю, разве не вел? — говорил со своей совестью Тарпушакис. — Трудно понять. Все было в руках жены, ничего я не мог поделать... К какой-нибудь буржуазной партии примыкал или нет? Обходил издалека. Правда, старшина с настоятелем много раз уговаривали примкнуть к националистам, да все не собрался, и это теперь мне на руку. Устроился в контору по сбору отходов сырья. А как гитлеровцы нагрянули, снова места лишился. Еще хорошо, что старшина, спасибо ему, рекомендовал меня в молочную... Стало быть, снова живу, влачу фашистское иго, ну, еще и кое-какой бизнес с маслом проворачиваю...

Говорил, говорил Тарпушакис