— Так ведь... видишь ли, Шонагулис обещал зайти... — изворачивался Гуляшонис.

— Да он, я видел, уже туда направился. Поспеши, а то опоздаем.

Гуляшонис, не зная, что делать, топтался по избе, хлопал по карманам в поисках курева, тянул время. Пошарив под кроватью, нечаянно вытащил один сапог и стал внимательно осматривать его со всех сторон.

— Так ведь, говорю, может... — разглядывая голенище, хотел он что-то сказать.

— Ничего, влезет, — улыбнулся бригадир. — Нога ведь не распухла?..

Добрый взгляд бригадира будто проник в самую его душу, вроде бы полегчало в груди. «А что, и пойду, — подумал он. — Возьму и пойду. Отчего бы мне не пойти? Не побьют же...» Однако вслух этого не сказал, только, натягивая сапог на ногу, поддакнул Микасу:

— И я говорю: должны влезть. На зиму попросторней сшил... И действительно, отчего ей, этой ноге, не влезть?

ЛЕЙТЕНАНТ КИРВИС

Лейтенант Кирвис никак не мог опомниться: воевал-воевал, всю зиму проторчал на восточном фронте за фюрера, полосатую ленточку заслужил, твердо намеревался смести большевизм с лица земли, а тут война совершенно неожиданно закончилась.

Повернули события на понятный. Фюрер сгинул, а большевизм продолжал существовать. И бывший батрак лейтенантова папаши Винцас снова уселся и сидит в кресле волостного председателя. Хоть взбесись или взвой, а утвердился большевизм в волости, и ты его не сдвинешь.

— Нет, это не конец войны, а свинство! — сказал про себя Кирвис. — Фюрер дурак, истинно ефрейтор, этакую войну проиграл и сам околел.

Решил Кирвис: что бы там ни было — продолжать войну хоть из кустов. И пошел батрака Винцаса убивать, а чтобы красивее звучало, объявил, что он, мол, Литву освобождает. Однако Кирвису Литва не поддалась: Винцас так и остался у власти, а лейтенант в один прекрасный день увидел, что вся его армия состоит из него одного.

— До последней капли крови! — возопил лейтенант и стал продолжать подстерегать Винцаса. Своей крови он, понятно, не пролил, но с поля боя не отступил и героически отсиживался в кустах. Когда он выпил весь окрестный самогон и уже решил, что прихожане сложили о нем легенды, как-то услышал о себе: «Бандит!» О господи! Едва он не помутился разумом от жестокой действительности! Тогда лейтенант Кирвис, заплевав все кусты, воротился к отцу, заперся в чулане и стал с успехом поплевывать на стены.

Так с боевых позиций Кирвис перешел на позицию ожидания и надолго укрепился в отцовской кладовой. Есть же на небе бог, а за границей апостолы войны — можно и подождать. А чтобы смело и весело время проводить — налег Кирвис на самогон. Надеялся пьянкой время подстегнуть, победу приблизить и быстрее завершить миссию освобождения Литвы.

Увы, протрезвляясь, он снова видел все те же стены чулана, слышал те же мрачные новости: батрак Винцас продолжал заседать в совете, а война еще не началась.

Тогда обозленный лейтенант заткнул себе уши, завязал глаза, оставил открытым только рот — для принятия пищи, взял молитвенник, толкователь снов и притаился в своем чулане. Только по воскресеньям выскальзывал он в костел. Однако и настоятель, слушая про одни и те же грехи Кирвиса, стал ворчать.

— Хулил, поносил власть последними словами, — говорил на исповеди лейтенант.

— Никакой это не грех! — разгневался однажды настоятель. — Этак каждая ханжа грешит! Вот если бы ты что-нибудь конкретное на благо святого костела и литовского духа...

Понял Кирвис намек настоятеля: да, грех, когда топор ржавеет — лезвие топора сверкать должно! Выкарабкался он из чулана, вытащил вату из ушей, глаза раскрыл и решил вокруг оглядеться. А вдруг и вправду долгожданный час наступает и скоро пробьет. И нагрянул он в Вильнюс к свояку Каладе. Если уж оглядываться, то широко, с высоты!

Открыл как-то утром свояк дверь — а ему навстречу Кирвис:

— Слава Иисусу Христу, Пранцишкус!

Растерялся Каладе, увидав такого нежданного гостя, очень сильно разволновался: лейтенант, какой бы ни был, все же ученый, просвещенный человек, а тут столько времени не виделись! Дорогой это гость для маляра Каладе.

— Во веки веков! — радостно отозвался хозяин, приглашая гостя в квартиру.

Удивили Каладе грязные до голенищ сапоги гостя, обляпанные глиной полы дождевика, и спросил он:

— Где ты, братец, так вымазался?

— Да пока добрел по грязи к поезду...

— Надо бы автобусом. Ведь у самого дома проходит...

Каладе показалось, что у свояка болит живот или зуб — так он скулы перекосил.

— Не хочу! — чуть ли не закричал лейтенант. — Буду я просить у этих нищих милости! Еще в канаву вывалят. Разве теперь шоферы — ездят всякие пастухи...

— Поезд тоже казенный, — заметил Каладе.

— Хе, поезд — другое дело! Поезд и при Сметоне был...

Каладе посмотрел на сухого, краснощекого свояка, сверкающего белками, и про себя подумал: «Что-то злой лейтенант. Из одних жил и нервов скручен — как нагайка!»

Для «смягчения характера» Каладе поставил бутылку «особой», но Кирвис решительно отмахнулся:

— Этой дряни не пью! Если есть — давай самогон или заграничную. От этой рак развивается.

— Что ты, братец, — я пью и ничего...

И хозяин, долго не раздумывая, унес водку, перелил в графин и, возвратясь, поставил его на стол:

— Нашел еще каплю самодельной...

Тут Кирвис с удивлением ткнул большим пальцем в телевизор свояка:

— Где ухватил? Выиграл? Нет? Так, видно, воруешь... Теперь все крадут.

— Хватает и без воровства, братец, — безнадежно пытался оправдаться Пранцишкус. — Оба с женой работаем... Вот холодильником и газовой плитой обзавелись.

— Эге, не говори. Крадешь, — отрезал Кирвис, осматривая телевизор, и добавил: — Видно, хлам. Что показывает — кукурузу или бобы? А радио есть, заграницу слушаешь? Не слыхать ли о войне?

— А на кой ляд тебе война?

— Надоело мне мирное сосуществование, — весьма хитро улыбнулся лейтенант. — Я ведь военный!

Когда шеи и лица накалились докрасна, родственники вышли глянуть на столицу, купить кое-что. Кирвис расшевелил Каладе: покажи, мол, какой ты здесь коммунизм построил!

Пранцишкус показывал и налево и направо:

— Вот новая фабрика, это дом культуры, новый магазин, стадион, а этот дом я сам штукатурил!

Мимо мчался поток разнообразных автомобилей, троллейбусов. Показывая гостю