— Вот-вот, не веришь. Испорчен ты, детка. В ассамблее-то они все за меня.

— Редеет и там, в твоем ансамбле, дядя... — сказал Викрутис, направляясь далее, в глубь зала.

А собиратель хлама остановился у какой-то обветшалой фигурки.

— Это что за превосходительство? Почему такой захирелый? Не собачьей ли старостью хворает? — послышались голоса.

— Это тайваньский владыка. Правда, повыдохся, — подтвердил дядя, хозяин властителя. — Но гляньте, какой еще воинственный!

Викрутис с интересом смотрел, что вытворяет дядин кадр: тот подскакивал, пытаясь откусить угол карты, а не достав, лязгал зубами.

«Вон, вон как прыгает! Как моська на слона!» — мысленно сравнил Викрутис, глядя, как тот старается отгрызть хотя бы кусочек.

— Злой! Видно, дядя, плохо кормишь? — поинтересовался Викрутис.

— Даю — не жалею. Да уж очень большой обжора.

Вдоволь побродив по королевству неживых и живых покойников, Викрутис вдруг вспомнил: а где же литовские буржуйчики, куда запропастилась национальная власть Шнибждукаса, что-то ее нигде не видать. Не теряя времени, колхозник спросил об этом у старика-дяди — хозяина зверинца. Старик так ответил:

— Не помню. Придется в каталог заглянуть. Много их здесь у меня скопилось: наиважнейших я помню, а тех, что помельче, не различаю, — дядя вытащил бумаги, полистал и наконец отыскал сие национальное правительство.

— Э, да я им там под лестницей отгородил. Очень уж к великим лезут, под ногами путаются, отбиться невозможно.

Так и было. Сгрудившись пол лестницей, их превосходительства играли в пуговицы, вырванные из сутан и генеральских сюртуков. Пуговицы, как видно, заменяли шашки. Некоторые из них писали статейки и в микрофон произносили патриотические речи. И удивительно — пером или словом они единым махом делали из Литвы пустыню, где только волки да ветры завывают. А несчастье такое постигло родину потому, что их, деятелей, к власти не допустили, богатства их отняли и простым людям отдали.

Слушал эти патриотические речи Викрутис и диву давался: вот, оказывается, какую обиду он со своими товарищами нанес Литве! И как запросто эти господа и его самого, и родной его край похоронили! Действительно странно: была Литва, и вдруг нет Литвы, стало быть, и его, Викрутиса, нет больше. А он, нате вам — живой и здоровый, покинул апостолов доллара, поспешил домой. Ужин нашел непростывшим, жена даже не заподозрила, что был он в таком далеком путешествии. Вот теперь и выкладывает свои впечатления, рассказывает всем, что видел и слышал. А ежели кто-нибудь спрашивает, как поживает тот Шнибждукасов дядя в заморском крае, охотно отвечает:

— Жив пока. Но совсем постарел, расклеился, поганец. Слоняется, роется в мусорных ямах всего мира, собирает всякие отбросы, тряпки, складывает в кучу и радуется. Извелся старик, вовсе измотался, долго не протянет. Со всеми своими королями протухнет. Но ты, Шнибждукас, не огорчайся: навоз выйдет хороший, сможешь табак сажать.

А Шнибждукас, заслышав рассказ Викрутиса, прячется за чужие спины, бежит за версту или выскакивает в дверь и молчит будто воды в рот набрал.

ГОДЫ ГУЛЯШОНИСА

Едва колхозник Гуляшонис повернулся на другой бок, как тут же услышал, что открылась дверь и кто-то вошел в избу. Скоренько выкатившись из постели и сунув ноги в клумпы, хозяин поспешно затопал навстречу гостю.

Ввечеру, в канун Нового года, обещал зайти сосед Шонагулис [3], и Гуляшонис поджидал его. Для встречи Нового года было все подготовлено честь честью: на столе стояла черная литровая бутылка самогона, лежал добрый круг колбасы, соленые огурцы в тарелке, полбуханки хлеба и колода старательно крапленых карт.

Потому-то и выпучил глаза Гуляшонис, когда вместо Шонагулиса посредине избы увидел незнакомого длиннобородого старика в шубе. Колхозник принялся было оглядываться в поисках палки, чтобы «воздать» непрошеному гостю, но в это время бородач заговорил:

— Сынок, разве не узнаешь меня?

Потер Гуляшонис кулаками глаза и только теперь разглядел на большой меховой шапке старика неразборчивые поблекшие цифры — такие, что обычно рисуют на шапках Старого или Нового года. Гуляшонис растерялся: как же так, неужто во сне привиделось — какой это нынче год к нему припожаловал? Старый ведь не возвращается, а Новому еще рановато?

— Старых знакомых, сынок, забывать не следует, — сказал длиннобородый, неожиданно усаживаясь за стол. — Я — прошедший год. Прошедший, понимаешь? О, и водка есть, и картишки приготовлены! — добавил он, оглядев стол.

Глаза Гуляшониса блеснули. «Только бы не выжрал всю», — подумал он. Но старик выпивку не трогал, лишь спросил, глядя на удивленного хозяина:

— Так ты все еще меня не узнаешь? Эх, сынок, сынок... — грустно вздохнул он. — Ладно, тогда раскроем книги.

Он вытащил из-за пазухи толстую книгу, нацепил очки и, послюнив палец, начал листать.

— А ну-ка посмотрим, что говорят факты и цифры, — схватив за руку, притянул он Гуляшониса к себе. В разделе «Дела и дни Гуляшониса» рукой Времени было начертано: «Проспал — двести дней; выпил — бочку водки, три бочки пива и других напитков; проторчал на базаре 66 дней; в году 365 раз играл в карты, надеясь тем и пробавляться...»

— ...А трудодней что-то не нахожу... — водил старик пальцем по страницам. — А, вот где! Два с половиною... да, два с половиною трудодня...

Слушая монотонное гудение голоса, Гуляшонис внезапно представил себя вместе с Шонагулисом в местечковом буфете. Сидят они на пустой бочке и кричат сквозь облако дыма: «Девушка! Пол-литра и пять бутылок пива бедняге колхознику!» Но это видение быстро исчезает, приходит новое: вот он стоит на базаре за прилавком и зазывает покупателей: «Гляньте, какой баран! Только поглядите! Не баран, а гора! Арарат! За такого Ной своим ковчегом зацепился...» Не успел Гуляшонис расхвалить барана, как внезапно кто-то вместо ножа для резки мяса сунул ему в руки карту. Подвернулся как раз туз червей. Гуляшонис крикнул: «На все!», взял вторую карту и задрожал — вышла шестерка. «Мой отец на семнадцати не останавливался, и я прикуплю», — заявил он, подбадривая себя, и получив короля, закричал: «Очко!»

Потом ему привиделось, будто он косит колхозную рожь, но косит почему-то во сне. Так душно, тяжко, льется пот, но проснуться он никак не может. Подходит бригадир Микас и говорит: «Глянь, что делаешь». Посмотрел Гуляшонис — и вправду коса давно сломана, а он косовищем сечет и сечет одну-единственную ржаную соломинку и срезать ее не