class="p1">Втиснувшись на заднюю площадку переполненного троллейбуса, Маштаков стал прикидывать, с какой стороны ему ожидать беды. В принципе в этой жизни все его проблемы были производными от распространенного на Руси недуга. Но на данный момент он не употреблял спиртного восемьдесят восемь суток и знакомого томления, навещавшего перед очередным срывом, не ощущал. Впрочем, иногда эксцесс происходил бессимптомно. Миха перебрал в голове возможные поводы — мужики под конец рабочего дня непременно сгоношат в честь Старого Нового года, позовут посидеть, он откажется, они из лучших побуждений, меряя по себе, наперебой примутся уговаривать. «Больше ста грамм, Николаич, тебе всё равно не нальём, не надейся!», «Не хочешь пить, Миша, не пей, посиди за компанию!», «Кто не пьёт, тот заложит!». Ко всем потенциальным доводам Маштаков был готов, на каждый имел домашнюю заготовку. Нет, ни на какие уговоры он не поддастся. Если уж вчера не поднял рюмку за день прокуратуры, службе в которой отдано пять не самых худших лет жизни, то надуманный праздник с нелепым названием он легко переживет без застолья. Тем более, завтра пятница — полноценный рабочий день. Да, хоть бы и выходной предстоял… Чего ради лопать?!

Накануне они с Титом допоздна промудохались со Смоленцевым. Димка проспался в трезвяке, на приём работал исправно, но разговаривать с оперативниками не желал. Желал тупо молчать, бычить и делать вид, что не въезжает в тему. К полуночи напарники исчерпали всё свое красноречие, осипли, охрипли и поняли, что дальнейшее выступление их дуэта не имеет смысла. Простые и доходчивые доводы о том, что за смерть Рубайло очень скоро прилетит ответка, что Слава Пандус сначала бьёт и стреляет, а потом думает, не срабатывали. За все четыре часа общения только раз, когда Миха проникновенно советовал Смоленцеву покрутить кино[161] о жене и ребёнке, жизням которых реально угрожает опасность, в тусклых Димкиных глазах промелькнуло осмысленное страдальческое выражение. Внимательно следивший за реакцией собеседника Маштаков принялся развивать успех, нажимая на обнаруженную болевую точку. Результата его страстный монолог не принес, взгляд Смоленцева вновь сделался тухлым, как у безнадёжно засыпающей на берегу рыбы.

— Да и хер с вами! Перебьёте друг друга, воздух в городе чище станет! — Лёха Тит грохнул по столу поросшим рыжими волосками кулаком.

В итоге Димка отправился в КАЗ, а Маштаков с Титовым отчалили по домам. Поспав без малого шесть часов, Миха чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и вполне готовым к новому раунду работы со Смоленцевым. Прежде ему хотелось узнать, какие показания дал Рипке, с которым занимались рубоповцы в тандеме с прокурорскими. Ночью, перед уходом Маштаков забежал на третий этаж. На стук открыл Паша Комаров, который сделал большие глаза и беззвучно произнес: «Допрос идёт», после чего притворил дверь и повернул вертушок замка. За те несколько секунд, что дверь оставалась открытой, Миха сумел разглядеть склонившийся над столом профиль молодого прокурорского следака Максимова, что-то старательно записывавшего, и коротко стриженый седоватый затылок адвоката Щеглова. Нахождение в кабинете следователя было, несомненно, добрым знаком — Рипке запел соло. Присутствие на допросе защитника имело целью в случае последующего изменения Раймондом показаний, гарантировать допустимость данного доказательства в суде. Экстренно подтянув пенсионера МВД Щеглова, рубоповцы рассчитывали на его лояльность к органам. Любой другой адвокат просто для того, чтобы напаскудить прокуратуре и милиции, посоветовал бы клиенту не давать показания в ночное время. А поутру пришедший в себя Рипке пошёл бы в глухой отказ, открещиваясь от всего того, что наговорил оперативникам в устной беседе. Щеглов Рудольф Руфович, в свою очередь, помогал не из чувства альтруизма, взамен он обоснованно надеялся на снисхождение со стороны прокуратуры к своим клиентам по другим делам.

Показания Рипке, впервые попавшего в жернова правосудия, могли заставить развязать метлу и ранее судимого Смоленцева.

Кроме мероприятий по убийству, в которые оперативников группы по тяжким вчера вовлек водоворот работы по горячим следам по особо тяжкому преступлению, им предстояло заниматься и своей линией. В среду вечером отзвонился Витёк Сидельников, на птичьем языке сообщивший, что «переговоры прошли успешно, протокол о намерениях подписан, осталось заключить договор оферты». Маштаков, слушая эту юридическую белиберду, улыбнулся, представляя плохо одетого, испитого и беззубого Витька, изображающего из себя успешного коммерса перед людьми, находящимися поблизости от телефонной будки. Предложив собеседнику представить банковские реквизиты в одиннадцать часов, Миха положил трубку. Улыбка не сходила с его лица ещё минут пять. Шифрованный звонок агента означал, что он надыбал информацию по грабежу в баре «Лель», на раскрытие которого они с Титом нацелили его неделю назад.

Отмаявшись полчаса на общей сходке в актовом зале, а потом ещё двадцать минут на совещании в кабинете начальника ОУР, Маштаков и Титов поделили между собой обязанности на первую половину дня. Пробивной Тит вызвался сопровождать Смоленцева в суд, чтобы правонарушитель вернулся в милицию как минимум с пятью сутками административного ареста.

Миха уселся за «отказник» по запутанному происшествию трёхдневной давности в нехорошем доме «семь-восемь» по улице Абельмана. Дом этот, построенный после войны, раньше населяли рабочие оборонного завода. После деревянных бараков он, наверное, казался им санаторием. Пусть — коридорная система, пусть — общие кухни и уборные, зато у каждой семьи — изолированная комната, а сам дом кирпичный, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией. В семидесятые-восьмидесятые годы рабочий класс постепенно переехал отсюда в отдельные квартиры. Советская власть стала выдавать ордера на комнаты в доме лицам, освобождавшимся из мест лишения свободы. В лихие девяностые, когда появилась частная собственность на жильё, дом стал наводняться пьяницами, обменявшими свое благоустроенное жильё на комнату с доплатой. И теперь обветшавший дом населяли рецидивисты, алкаши-маргиналы и нищие пенсионеры, деваться которым было некуда. Немало комнат пустовало. Близость железнодорожного вокзала и автостанции обеспечивала постоянный приток залётных бродяг и бомжей. Милицейские службы называли разное количество функционировавших в доме притонов. На учёте в уголовном розыске таковыми значилось одиннадцать комнат. Служба участковых инспекторов, которой рост данного показателя шёл в минус, настаивала на восьми. Ежегодно в доме случалось несколько убийств, как правило, изощрённых и трудно раскрываемых.

Материал, находившийся в производстве Маштакова, был типичен для обитателей дома «семь-восемь». До смертоубийства на сей раз дело не дошло, хотя шкуру одному чертиле подрезали. От самого Нового года в комнате семьдесят девять шёл гульбарий. Ответственный квартиросъемщик, в ноябре откинувшийся со строгача, не мог надышаться свободою. Бухали по-чёрному, весь этаж на бровях стоял. Девятого числа в компанию затесался работяга, спускавший калым. Он башлял, его приветили. Пили, пока не отрубились, кто где сидел. Работяга ткнулся рылом на продавленную диван-кровать, стоявшую