в применении к русским текстам Бурич, кстати, не одобрял) не зависит от условностей, налагаемых ритмом и рифмой, полностью контролирует свой текст. При этом верлибры Бурича – тексты по большей части сдержанные, часто – наполненные сардонической мрачностью («Чего я жду от завтрашнего дня? // Газет»), часто – работающие каким-то одним образом и разрабатывающие его метафорический потенциал: так, картина с «квадратным скелетом и холщовым телом» может быть уподоблена спящей лыжнице на привале, «безумной альпинистке» или «татуированной колдунье, повешенной для устрашения сограждан». Верлибр Бурича – плотный, сконцентрированный, афористичный, парадоксальный:

Всё развивается по спирали

согласилась улитка

прячась

ещё

глубже

Одна из главных тем трагических верлибров Бурича – осознание, тяжёлое принятие человеческой смертности: «Жизнь – / постепенное снятие / масок // до последней // из гипса» (вообще такой вид верлибра, как бы предлагающий альтернативное словарное определение, в русской поэзии довольно часто встречается). При этом максимально «обнажённые», экспрессионистские тексты у него связаны с пережитой в детстве войной:

Мир

рухнул

когда оказалось

что стены моей разбомблённой школы

были в середине красными

Мир

рухнул

когда я увидел

что переулок

который я считал до этого вечным

перерезали

противотанковыми рвами

Мир

рухнул

когда в замёрзшем аквариуме я увидел

удивлённые глаза

рыбок

Он рухнул

и превратился в бездну

которую невозможно заполнить

ни телами любимых женщин

ни стихами

Арво Метс (1937–1997), эстонец по рождению, писавший по-русски, – ещё один адепт свободного стиха. Как и Бурич, Метс был мастером верлибрической миниатюры – и также откликался на войну и зло («Воздух / всё густеет / и превращается в свинец»). Но эмоциональная доминанта его стихов всё же другая – благодарность, доверие к мирозданию:

Ливень солнца!

Одуванчики –

лужицы на траве.

Пчела

сосёт солнце,

как поросёнок,

ногами в золотой пыльце.

Геннадий Алексеев (1932–1987), автор множества стихотворений, активно публиковался в советское время (во внутренней рецензии на его первый сборник Иосиф Бродский, вообще-то не любивший свободный стих, назвал поэзию Алексеева «чудом обыденной речи») – и его произведения были своего рода витриной советского русского верлибра. Замеченная Бродским «обыденность» могла противостоять рутине, предлагая романтическую, эскапистскую программу:

– Не так, – говорю, –

вовсе не так.

– А как? – спрашивают.

– Да никак, – говорю, –

вот разве что ночью

в открытом море

под звёздным небом

и слушать шипенье воды,

скользящей вдоль борта.

Вот разве что в море

под небом полночным,

наполненным звёздами,

и плыть, не тревожась нисколько.

Вот разве что так.

Но за пределами опубликованного при жизни корпуса Алексеева осталось очень много текстов – напечатаны они были лишь в 2000–10-е. Далеко не все из них были какими-то заведомо «непроходными» для советской печати – но их отличает запоминающаяся странность. Скажем, написанное в 1967-м «девочка / вывела погулять шотландскую овчарку…» нагнетает сюрреалистическую, почти битническую образность: «президент нашей лестницы / сломался / крупнейший буддийский атеист / выбил все стёкла у пишущей овчарки / моя китайская машинка / кого-то свергла / пассажиры озверевших штатов / вывели погулять соединённых подростков / убийца президента / объявил себя девочкой / я убийца убийцы не объявил». Ещё один пример – стихотворение «Антихрист»:

Странный ребёнок стоял на углу

с очень печальным взрослым лицом

я взял его за руку

и перевёл через улицу

где твоя мама?

– не знаю, дяденька

откуда ты взялся?

– не помню, дяденька

как тебя зовут?

– Антихрист, дяденька

а я некрещёный! –

сказал я весело

и быстренько сел

в подошедший троллейбус

на всякий случай

Геннадий Айги.

2006 год[427]

Часто к верлибристам причисляют и Геннадия Айги (1934–2006) – одного из самых значительных лириков второй половины XX века. Между тем, как показывают работы таких стиховедов, как Юрий Орлицкий (крупнейший исследователь русского верлибра), стихи Айги чаще всего верлибрами не являются: «Этот поэт "собирает" свои стихотворения из строчек, каждая из которых может быть интерпретирована как принадлежащая к тому или иному силлабо-тоническому размеру; сменяя друг друга, они не создают конкретного метра, но опознаются читателем как фрагменты классических размеров, создают впечатление смещённого, но вполне традиционного стиха». Такая ритмическая зыбкость, наравне с графическими решениями (распределение текста по листу, межстрочные интервалы, использование разрядки, индивидуальная пунктуация), создаёт пространство стиха – а стих, в свою очередь, создаёт модель пространства: стихотворения Айги – одни из самых «просторных», светлых в русской поэзии.

что за места в лесу? поёт их – Бог

и слышать надо – о уже пора! –

их не во времени

а   в   в ы с ш е м   г о л о с е:

где как идея ночь светла

и ясен день как Бога ум:

пусть – так п о ю т с я! это наше счастье

что т а к их можем представлять

но есть – не только представляемое:

есть светлое о д и н – в любой поляне:

как важно это для меня! –

то рода с в е т (одно и то же гласное:

поёт – во всех местах в лесу

его один и тот же Бог)

Поле, поляна, лес – постоянные пространства у Айги; свет, снег – постоянные образы, работающие в разных регистрах: так, написанная в 1962-м эпитафия Пастернаку также задействует их, но здесь они, разумеется, не радостны, а скорбны. Пастернак был одним из учителей, главных собеседников Айги; другим значимым для него автором был Алексей Кручёных, хотя стихи Айги на кручёныховские нимало не похожи; ещё одно влияние – поздний Мандельштам (в 1973 году Айги пишет посвящённое его памяти стихотворение «Окраина: тишина»). Но самым важным источником его авангардной поэзии оставалась традиционная культура, самоощущение поэта как медиума, которого невозможно изъять из мира. Родным языком Айги был чувашский, на этом языке он много писал; в Чувашии его почитают как одного из основоположников национальной литературы, в 1994-м его наградили титулом народного поэта. Но и в русской поэзии Айги произвёл сдвиг – тихий, но абсолютно ощутимый. Нарушение традиционного синтаксиса производит впечатление импровизационного, незаёмного говорения «здесь и сейчас», авангардизм формы служит открыто декларируемой духовной задаче: «и спят ещё: священны-милые… / гусятницы-небесно-ломти… / трёхлетки… и серебро на берегу /