Шрифт:
Закладка:
— Платошка всегда тяжело переносил, что женщины вьются вокруг Модика, как пчелы близ цветоноса.
— А разве сам Платон не пользовался успехом у…
— У баб? Нет! Хоть мужик он и видный и всегда при деньгах. Но, наверное, что-то в нем женщин отталкивало. Даже Риту… Она ведь ходила в его натурщицах, а он взял и сделал ее своей женой. Боже, какой потом у Риты возник бурный роман…
— С кем?
— Ах, Эд, зачем тебе это? Ну, был у нее один роман, причем такой, что перед ним даже шекспировские страсти-мордасти бледнеют. Тот, кто втрескался в нее по самые уши, на какое-то время словно обезумел, но вовремя спохватился. Покойная Рита, при всей ее красоте, по натуре была стервой. Взбалмошная бабенка!
Я вспомнил историю с коньяком и мысленно согласился с Уласевичем.
А тот, умолкнув, долго-долго смотрел на меня определенно испытующим взглядом, точно колеблясь, сказать мне что-то важное или воздержаться.
— Эд, я понимаю так, что ты хочешь узнать, почему погиб Модик. Мне тоже это не давало и не дает покоя. Особенно после того, как ты пришел ко мне и сказал, что не веришь в его самоубийство. Вполне возможно, скоро я тебе кое о чем расскажу…
— А нельзя ли сейчас? — насторожился я.
— Нет-нет. Не люблю так — с бухты-барахты, когда сам еще ни в чем не уверен. Единственное, Эд — будь поосторожнее! Давай выпьем кофе, а?
В руках у Георгия Викторовича оказалась турка, чью внутренность дочерна обуглил лучший в мире кофе. Так, по крайней мере, считал сам хозяин, и не без основания: он умел варить, или заваривать — как вам угодно, этот божественный напиток, без которого художники — не люди. Пока Уласевич колдовал над туркой, я с удовольствием рассматривал и без того хорошо мне знакомую мастерскую с ее кажущимся бедламом — повсюду холсты, кисти, целые или почти вовсе выдавленные тюбики с красками, карандаши, в углу мирно почивает старинный морской якорь, на стене допотопные часы, в дубовом шкафу явно антикварного происхождения книги по искусству мирно соседствуют с кипами набросков, горкой мельхиоровых ложечек и вилочек, давно мечтающих о зубном порошке, разными нужными и ненужными вещичками в виде старых пепельниц, куколок, морскими раковинами и прочей памятной мелкотой, которой неизбежно обрастает почти любое человеческое жилище. Да, бедлам, но, тем не менее, в нем присутствует какая-то внутренняя организованность, беспорядочный порядок, столь же парадоксальный, как сама душа художника, которая вечно мятется между земным и возвышенным, между явью и воображением.
Зная, что крохотной чашечки кофе Уласевичу вполне хватит часа на два — он, кажется, только прикасается губами к ее фарфоровому краю, я сделал воробьиный глоток и вправду необыкновенно душистого и вкусного напитка, после чего решил перевести наш дальнейший разговор в русло чистого искусства:
— А не кажется ли вам, Георгий Викторович, что змей слишком уж безропотно смиряется со своей участью?
— Эд, такова уж традиция, канон. Вообще, чтоб ты знал, видимая экспрессия действу или персонажам, запечатленным на иконе, не присуща. Но… Я, кстати, тоже подумывал: а что, если этой твари подбавить злобного бессилия? Знает, что околеет, но тем не менее огрызается… Ну, Эд, ну, молодец! Так ты сделаешь из меня новатора иконописи, который жил и творил сразу в двух столетиях — двадцатом и двадцать первом…
Георгий Викторович сделал несколько виртуальных глотков и вдруг уставился на икону непроницаемыми глазами полностью ушедшего в себя человека. Я хотел было спросить, а как отнесется церковь к этой его маленькой новации, если он на нее все-таки отважится, как внезапно Уласевич пробормотал, как иной раз бормочет в тревожном сне спящий:
— Есть, оказывается, очень простой способ отнять у человека то, что он отдавать не хочет, заставить его сделать то, на что он никогда бы не отважился…
— О чем это вы, Георгий Викторович?
Уласевич мотнул головой, точно избавляясь от наваждения — очень похоже с конем, стряхивающим овода, удивленно зыркнул на меня и спросил ясным, звонким голосом:
— Разве я что-то сказал, Эд?
Я так и не понял, притворяется старик или нет…
* * *
Хорошо это или плохо, но Алина свои чувства скрывать не умела. Я сразу, едва переступив порог, понял, что ей просто не терпится поделиться какой-то хорошей новостью. Она напоминала маленькую девочку, которой втайне от родных подарили красивую куклу и теперь дитя мается, когда же об этом объявить папе и маме — тотчас, не дав им опомниться, или чуть позже, дабы вдоволь насладиться своей тайной.
Сделал вид, что ничего не замечаю. Пока Алина собирала на кухне ужин, распаковал иконы, поставил их рядышком и, созерцая святые лики, подумал, грешным делом, что я отныне богатый человек. Благодаря, конечно, Модесту Павловичу. Спустя несколько месяцев вступлю в права наследования — квартирой, коллекциями икон и живописи, счетом в банке и всеми теми вещами, которые окружали дядю при жизни. Такой исход Модест Павлович словно предчувствовал, иногда в шутку предрекая: «Скорее всего, Эд, ты станешь моим единственным наследником!» По моему убеждению, дядя вполне мог устроить свою судьбу, не одна видная, роскошная, счастливо сочетающая ум и красоту женщина с огромным удовольствием записалась бы в постоянные его спутницы, но, как понимаю, сам Модест Павлович боялся такого развития событий, как черт ладана. Не исключаю, что виной тому была какая-нибудь любовная драма, пережитая в юности или молодости, а, может, застарелая привычка к холостяцкой жизни, когда ты вольный как воля и никто не вправе помешать твоему очередному увлечению или расценить его как предательство. Так или иначе, но мне всегда было жалко, что Модест Павлович по собственной воле оградил себя от той простой и практически всем доступной вещи, как семейное житье-бытье.
Передумав обо всем этом, я прикинул в уме, когда лучше встретиться с Блынским — в среду вечером или в субботу утром. Предпочтительнее, пожалуй, суббота, а то еще укрепится во мнении, что надо мной каплет. Это как на базаре: чем меньший восторг у покупателя от товара, тем уступчивее продавец.
— И о чем это мы замечтались, глядя на иконы? — вдруг пропела почти у меня над ухом Алина — я сидел спиной к двери и совсем не услышал, как она вошла в гостиную. О, эта девочка, несмотря на некоторые, весьма волнительные для
