— Весьма любопытное собрание… Очень, очень приятное впечатление!

— Правда? Вам нравится? — тут же откликнулась она. Правая рука с разовым стаканчиком остановилась на полпути ко рту, а дама весьма экспрессивно продолжила: — Действительно, практически все работы — совершенные!

— Ну, знаете ли, — я намеренно отважился на слегка снисходительную усмешку, — Рембрандт, кажется, любил говаривать, что нет совершенных работ, а есть просто работы законченные.

Моя эрудиция ее приятно удивила:

— Вы, полагаю, тоже художник?

— Если бы… Но к живописи весьма неравнодушен, в некотором роде коллекционер.

— А что именно собираете?

— Авангард. И еще — иконы…А эта галерея меня определенно потрясла. Весьма компактная, но с успехом потягается с каким-нибудь большим выставочным залом. Работы подобраны с безупречным вкусом. С удовольствием снял бы шляпу перед тем человеком, который, как отец родной, выпестовал это чудо.

— Ну, это Блынский. Морис Блынский.

— Морис? — мои брови удивленно поползли вверх.

— Он не француз, — улыбнулась нечесаная дама. — Он сын убежденного коммуниста, которому очень нравился Морис Торез.

— Не стоит большого труда догадаться, что он человек неординарный, этот ваш Морис…

— …Вениаминович. Да, он дока в живописи. Причем одинаково хорошо разбирается в разных направлениях, стилях, эпохах, хотя сам, чтоб вы знали, кистью не владеет. Но искусствовед от Бога. Не только владелец, но и директор «Сальвадора». А я, кстати, его заместитель. Позвольте представиться — Анжела Душкова.

— Очень приятно, — произнося эти обязательные слова и пожимая протянутую руку, я лихорадочно соображал, как назваться — настоящим именем или вымышленным. Но зачем мне светиться: — Артур Велехов. Анжела, если честно, я не прочь познакомиться с вашим шефом. Это сложно?

— Вовсе нет, — улыбнулась Душкова. — Если подождете минутку, я справлюсь, сможет ли Морис Вениаминович уделить вам сейчас несколько минут.

— Буду очень обязан, — аристократически склонил я голову.

Морис Вениаминович Блынский выглядел лет на 35–37. Среднего роста, подтянутый, с темным и густым, как у космонавта Гречко, ежиком волос. Глаза умные, жесткие.

Поговорить с ним толково, профессионально о живописи или, скажем, графике особого труда не составляло — тесно общаясь с Модестом Павловичем Радецким, бывая вместе с ним в компании его друзей-коллег, я вдоволь наслушался разговоров об искусстве. Законы колористики, перспективы, особенности техники работы маслом, акварелью, темперой, сангиной, гуашью, углем, карандашами, суть того или иного стиля секретом для меня не являлись. Впрочем, долго рассусоливать на все эти мне доступные, но очень уж специфические темы я и не собирался. Главное — посмотреть на Блынского, ведь именно с ним, если не ошибается бывшая официантка Лиля, мой дядя общался в последний день своей жизни, постараться понять, что это за фрукт и с чем его едят.

Отвесив Блынскому пару замысловатых комплиментов — какая, дескать, прелесть его «Сальвадор», с каким несомненным вкусом сколочен вернисаж, я спросил, действительно ли Морис Вениаминович увлекается иконописью.

— Наравне с авангардом. Без ложной скромности — через мои руки прошло много икон, — Блынский, предложив мне «Мальборо», закурил и испытующе уставился на меня.

— Вы их коллекционируете или?…

— И то, и другое. Первое приятно сердцу, а без второго, увы, не проживешь. А у вас что, приличное собрание?

— Да как сказать…Кое-что осталось в наследство от отца.

— Какой век?

— Семнадцатый, восемнадцатый. Одна, кажется, даже четырнадцатый.

— Ну, Артур, это круто! А конкретно, что это за «доски»?

Не только жесткий, но и циничный тип! Кто-то, а трепетный собиратель икон никогда не назовет их кощунственно «досками»! Скорей всего, делец, который на их купле-продаже имеет неплохой навар.

Я перед Блынским не лукавил. У Модеста Павловича действительно было пусть небольшое, но весьма «крепенькое», как он любил говаривать, собрание икон, которыми он увлекся еще смолоду. Некоторые названия я помнил, и поэтому с некоторым удовольствием «доложил» Морису Вениаминовичу:

— Икона Божией Матери «Аз есмь с вами и никтоже на вы», девятнадцатый век, «Георгий-Змееборец», век, если не ошибаюсь, четырнадцатый, темпера, «Спас-Пантократор», тоже темпера, а век пятнадцатый, «Собор Архангела Михаила», начало семнадцатого века — византийская традиция, знаете ли, слабеет, уступая стилю барокко… Помимо этих четырех, еще, пожалуй, с десяток «досок» наберется.

Как не меня не коробило, я сознательно употребил это грубое слово — «доски»…

— И чего же вы хотите? Продать отцовскую коллекцию?

— Угадали. Но не целиком. Иконы четыре. Понимаю, что нехорошо поступаю по отношению к памяти отца, но причина до отвращения банальная — отчаянно нуждаюсь в деньгах.

— И есть покупатель?

— Да, один немец, который, по-моему, буквально свихнулся на наших иконах. Предлагает неплохие деньги. Очень даже неплохие, — подчеркнул я. — Но вот как переправить «доски» за кордон, — я опять воспользовался этим недостойным обозначением, — не знаю. Нужна помощь сведущих людей.

— Это не проблема, — авторитетно заявил Блынский. Во взгляде его теперь появилась некоторая снисходительность. — Как я понял, ваш ценитель старины желает получить товар с доставкой на дом?

— Да. Переправить их через границу собственноручно он не рискует. Но деньги обещает хорошие, если даже не замечательные.

— Знакомая ситуация, — пробормотал Блынский и тут же выразительно покосился на часы. — К сожалению, через полчаса у меня встреча, поэтому…

— Конечно, конечно, — предупредительно поднялся я.

— …поэтому давайте договоримся так: сначала я должен хоть краешком глаза посмотреть на эти ваши сокровища, а потом… Лучше всего, если вы позвоните мне в среду под вечер или в субботу утром. Остальные дни у меня заняты.

Блынский протянул мне свою весьма изысканно оформленную визитку.

* * *

На квартиру к дяде я ехал с одной мыслью: а не может ли получиться так, что Блынскому знакомы «мои» иконы? Не показывал ли их ему Модест Павлович? У людей, которые профессионально разбираются хоть в иконописи, хоть в живописи, глаз наметанный, цепкий. Стоящую вещь они запоминают сразу и навсегда.

Что, интересно, связывало Радецкого с Блынским? Беглое, ни к чему не обязывающее знакомство, видимо, отпадает — с чего бы тогда дядя ужинал в ресторане в его и еще чьем-то обществе?

Блынскому, конечно, что-то было нужно от Модеста Павловича — человека, сколь знаю, мягкого, деликатного и отказывать людям не любившего, если, конечно, при этом он не шел против совести. Я вполне представляю дядину интонацию, с которой он произнес это услышанное Лилей-официанткой: «Нет-нет, это совершенно невозможно…» — как бы извиняясь, но твердо и непреклонно. Почему бы не предположить, что Морису Вениаминовичу хотелось заручиться его авторитетнейшей подписью под актом экспертизы — эти произведения искусства не обладают большой художественной ценностью, нет возражений против того, чтобы их вывезли в какую-нибудь Австрию или Голландию, хотя на самом деле речь шла