Нежилая квартира — как планета, с лица которой исчезли люди. Опять пахнуло на меня застоялым запахом неистребимого мебельного лака, опять слух грустно отреагировал на отсутствие всяких житейских запахов.

В гостиной висели три иконы — Богоматери «Аз есмь с вами…», «Георгий-Змееборец» и «Борис и Глеб». Я внимательно всмотрелся в лики первых русских святых — надписи полустерты, и потому определить, кто Борис, а кто Глеб, я не сумел. У одного черная густая бородка, другой чисто выбрит, но у обоих маленькие и нежные, почти девичьи рты, очень похожие носы и уши — ничего не поделаешь, братья… Алые сафьяновые сапоги, алые княжеские корзно, с алым верхом шапки…

Как знать, может, Морис Вениаминович эти иконы видел, нельзя ведь исключить, что он здесь не бывал. Если это так, то он раскусит меня сходу, значит, мое еще, в принципе, не начатое расследование обернется крахом.

Где хранится «крепенькая» дядина коллекция, я знал — в глухом закутке за платяным шкафом. «Не очень удобное место для хранения раритетов, но что поделаешь, катастрофически не хватает места на стенах», — иногда сокрушался Модест Павлович.

С учащенно бьющимся сердцем я подошел к шкафу — а вдруг икон нет? Нет, на месте! Каждая обернута в грубую бумагу — ту самую, которую в магазинах не столь давно сменил целлофан. Густой слой пыли свидетельствовал, что ни к одной из них давно уже не прикасались. Не то, что сам владелец, даже сыщики, которые, опять убедился я, весьма поверхностно осмотрели жилище «самоубийцы».

Я наобум вытащил две иконы, освободил их от обертки. «Спас Пантократор» — помню, как Модест Павлович когда-то восторгался необычайно тонкой прорисовкой каждой детали, особенно ему нравилось, как мастерски выписана правая ладонь Христа с изящными, очень длинными пальцами. Она поднята так, точно Спаситель спокойно, но настойчиво подает знак остеречься. От соблазна? Скверны? Гордыни?

Вторая икона называлась «Богоматерь Одигитрия с пророками» — Радецкий датировал ее семнадцатым веком.

Почему мой выбор пал именно на эти реликвии? Кажется, я только сейчас понял, почему. Из всех девятнадцати икон, которые собрал дядя, эти самые маленькие по размеру. Мне ведь надо показать их Морису Вениаминовичу Блынскому, и встречусь с ним я не здесь и не у себя дома, а в каком-нибудь третьем месте. Не повезу же я ему туда эту, например, самую большую икону, чьи размеры метр на полтора, если не больше. Аккуратист дядя, кстати, каждую редкость снабдил этикеткой, словно уже тогда знал, как это мне, в общем-то, профану, пригодится.

«Достойно есть» — так именовалась эта большая икона. Датирована двадцатым веком. Надо, кстати, посмотреть рукописный каталог, в котором Модест Павлович дал не только краткую характеристику каждому раритету, но и рассказал, где и при каких обстоятельствах она попала ему в руки…

* * *

На сей раз к Уласевичу я заявился без бутылки. И угадал. Мастер был в «завязке» и увлеченно работал над «Георгием, поражающим змея». На прямоугольнике чистого и белого ясеневого дерева рождалась икона. Вороной конь под Победоносцем уже вздыбился, а в пасть змея вонзилось тонкое и длинное копье. Алую накидку-плащ на Георгии развевал ветер, темные его глаза были беспощадно-суровы — как у человека, который вершит справедливый суд над нечистью.

— Нравится? — спросил заметно посвежевший, даже кадык не так выпирал на худом горле, Уласевич.

— Очень, — искренне отозвался я, вполне резонно подумав, что, может, несколько столетий назад такой же вопрос задавали те мастера-богомазы, чьи произведения я сейчас принес в эту мастерскую.

— Эд, посиди немножко, еще пять-шесть мазков, и тогда уж поговорим.

— Бога ради, — успокоил я старика. — Времени у меня навалом, я ж в отпуске.

— А мой уже кончился. Четыре дня назад, — усмехнулся Георгий Викторович, имея в виду недавний «простой». — Ну вот, пожалуй, и все, — вздохнул он, откладывая кисть в сторону.

— Капустки хошь? — предложил хлебосольно. — И чего-нибудь под капустку? Меня уж извини, я…

— Капустки — можно, а чего-нибудь под — не надо!

— Никак в завязке? — неподдельно изумился хозяин.

— За рулем, — скромно ответствовал я.

— Ну, молодец! Ай да молодец! Значит, когда-нибудь и меня покатаешь! Съездим ко мне на дачку, карасей наудим ведерко, в баньке попаримся…

— Обязательно!.. Георгий Викторович, а не знакома ли вам, — приступил я к тому, ради чего навестил дядиного друга, — такая вот фамилия — Блынский?

Он поднял брови вверх и после весьма продолжительного раздумья вымолвил:

— Не-а… А что?

— Этот человек имеет некоторое отношение к искусству. В картинной галерее «Сальвадор» на Андреевском спуске никогда не бывали?

— Не помню, — мотнул головой Уласевич. — Во-первых, я, Эд, отшельник и по разным галереям-выставкам не бегаю, а во-вторых… «Лувров» этих и «Третьяковок» сейчас развелось, как разных кафешек, что на каждом углу…

— Я-ясно, — несколько разочарованно протянул я. — Этот Блынский, Морис Вениаминович, если полностью, вроде как разбирается в иконах, даже их коллекционирует. А, скорее всего, торгует ими. Не исключено, что этакий ловкий жучило-посредник…

— На кой он тебе?

Вместо ответа я освободил от оберток «Спаса» и «Одигитрию».

— Узнаю. Из собрания Модеста. И та, и другая — редкость необычайная. Ты, как понимаю, собрался их продавать? — в голосе Уласевича — явное неодобрение.

— Георгий Викторович, разве я похож на непутевого наследника? — в шутку обиделся я. — Однако представьте на секундочку, что я хочу толкнуть их какому-нибудь иностранцу — любителю нашей старины. Сколько мне за них просить?

— Эд, не по адресу обращаешься, — поморщился Уласевич. Он, похоже, не понял моей шуточной обиды. — Я ведь иконами не торгую. Ну, пишу вот эту для одного из наших монастырей. Заплатят мне, если перевести на эту чертову, прости, Господи, за непотребное слово, валюту, тысяч шесть долларов. А «Спас» и «Одигитрия»… За первого охотно отдадут не меньше пятидесяти-шестидесяти тысяч, за вторую — сорок-сорок пять. Но это, знаешь ли, весьма грубые прикидки…

— Все равно, я хоть немножко представляю, какие ценности достались мне от дяди. Да, кстати, я нанес визит Платону Платоновичу Покамистову. Поговорили о… Ну, сами понимаете… Он, между прочим, твердо был уверен, что Модест Павлович покончил с собой, правда, когда я засомневался, чересчур быстро изменил точку зрения. Не исключает, что это месть со стороны обманутого мужа — у дяди якобы была в последнее время какая-то сердечная привязанность…

— Не верь Платошке, — отрубил Уласевич. — Такой хамелеон, что не приведи Господи. Знаешь, завидуют не только бездари. Как мастер, он очень и очень неплох, но, как мне кажется, он начал кому-то завидовать еще в животе у мамки.

— Но Модест Павлович картин не писал, — возразил я.