Шрифт:
Закладка:
— Понял, Платон Платонович, — вырвалось у меня чисто по-военному.
— Эд, а подружка у тебя, небось, смазливенькая? Ну, не сомневаюсь, что это действительно так. Если ты похож на Модеста и в этом — кстати, глаза и подбородок у вас один к одному, то вкус у тебя должен быть хороший. У Модика все бабы, с которыми он крутил, были как на подбор. Погоди, что-то я еще хотел сказать… Но что именно?
— Сейчас вспомните, — я налил по второй.
— Хорош коньячок, ох и хорош! Как в старые добрые времена! Ах, да!.. Радецкий, как ты, тоже балдел от моего кофе. И тоже выпытывал секрет. Так, правда, и не выпытал. И уже, к сожалению, никогда не выпытает.
Все это Покамистов говорил так, будто ему нисколечко не жаль моего дядю. У Георгия Викторовича Уласевича, вспомни он покойного друга, наверняка бы на глаза набежала слеза. Впрочем, не исключаю, что у Платона Платоновича просто другая, твердокаменная, что ли, натура. Но чем-то он все-таки привлекал Модеста Павловича, раз уж они приятельствовали долгие годы.
— Эд, референт при шефе — должность скользкая. Как секретутка при директоре. Сам понимаешь, какими коллизиями это чревато. Ты в своей подружке уверен? Не обижайся — шучу!
— Э-э, Платон Платоныч, все это не более чем устойчивый стереотип, который раздут до неимоверных пределов. По принципу: актер — бабник, балерун — педик, художник — пьяница, а офицер — безмозглый солдафон! Но, если честно, я ей постоянно долдоню…
— Что, интересно, долдонишь?
— Береги брюки сзади, а юбку — спереди.
— Ну, Эд, ты с юмором на короткой ноге!
Покамистов хохотал долго и от души. Отсмеявшись, выразительно скосил глаз на рюмку, которую я тут же услужливо наполнил. Пожалуй, все идет к тому, что мы прикончим целую бутылку под наперсточные чашечки кофе. Это замечательно, подумал я. Прислушиваться к себе нужды не было: я чувствовал, что пьянею, хоть и мягко, но достаточно быстро — как всегда, если на голодный желудок. То же, видимо, только в опережающей прогрессии, происходит и с портретистом, который отвык от спиртного. Он зримо размяк, а общение со мной, как я понимал, ему было приятно. Я же выждал момент, когда внутренний голос будто шепнул мне: «А теперь бери быка за рога».
— За все в жизни, Платон Платонович, приходится платить, — философски заметил я, с недовольством замечая про себя, какое множество банальных истин изрекаются с самым глубокомысленным видом. — Вот и красивая женщина. Когда она рядом с тобой, дарит тебе свою любовь, чувствуешь себя телохранителем при VIP-персоне — постоянно настороже. Так и зыришь, чтобы никто не покусился на твое сокровище. Я, например, Модеста Павловича не оправдываю: он, как понимаю, был вечным искусителем. Но что возьмешь со старого холостяка, если он женолюбив? До поры до времени романы да любовные интрижки сходили с рук, но вот последнее увлечение обернулось трагедией. Ничего, конечно, не поправишь, но мне хотелось бы краешком глаза взглянуть на его последнюю любовь…
Покамистов заметно помрачнел, ему, наверное, не понравилось, как я повернул наш до этого весьма милый разговор.
— А с чего ты взял, что в смерти Модеста виновата женщина? — огорошил он меня, словно решив напрочь отказаться от собственных слов.
— Да ведь вы сами мне сказали: «Шерше ля фам!» Помните?
— Эд, ну кто я такой, чтобы утверждать, так это или нет? Просто-напросто предположение: если дядю твоего и могло что-то погубить, так это, что он был большой бабник.
«Твоего дядю…» Я окончательно убедился, что, несмотря на приятельские отношения, Покамистов Модеста Павловича не любил. И сейчас, когда его нет, тоже не любит. Стало быть, Уласевич не ошибался.
Благодушное настроение у Платона Платоновича улетучилось.
— Он и меня, между прочим, подставил, — раздраженно заявил Покамистов. — Я пишу портрет уважаемого человека, а Модест в это время спит с его женой.
Уж не знаю, намеренно ли он выложил это мне, скорее всего, подействовал коньяк.
— Значит, вы эту женщину знаете…
— Еще бы! Первый сеанс, я делаю набросок, а Модест, случайно зайдя в мастерскую, непринужденно вон там, — Покамистов кивнул на крохотную соседнюю комнатку, где он, видимо, любил прикорнуть после трудов праведных, — общается с супругой заказчика. Тот позирует мне, а Модест — ей. В общем, обаял он ее так, что эта дамочка потеряла голову. А может, просто решила поразвлечься на стороне. Эд, ты хочешь узнать правду? Вряд ли это тебе удастся.
— Платон Платонович, дядя был мне дорог, как единственный родной человек. Я его очень любил. Он сделал для меня много хорошего — не меньше, чем родной отец. Мне просто интересно пообщаться с этой, как говорите, дамочкой. Кто она? Даю слово офицера — на вас никогда и нигде не сошлюсь!
— Ладно, Эд, ты мне всегда был симпатичен, — тоном человека, которого все-таки уговорили, сказал Покамистов, выделяя «ты» так, словно мне противостоит некто, кого он, в отличие от меня, недолюбливает. — Это Ксения Лаврухина. Слыхал, небось, про Лаврухина, который держит супермаркеты «Скатерть-самобранка»? Миллионер! Конечно, ему не понравилось, когда донесли, что Ксюха трахается не с ним одним, а еще с кем-то!.. Хочешь посмотреть на рогоносца? Какой-то эскиз у меня, кажется, сохранился…
Покамистов повел меня в угол, где сложены были запыленные холсты, листы ватмана, картона.
Эскиз был выполнен карандашом. На меня с легким презрением и самодовольством смотрел хорошо упитанный человек с простоватым крестьянским лицом. Крупный мясистый нос несомненно свидетельствовал о склонности к чувственным наслаждениям…
Встречей с Покамистовым я был доволен. Но домой, тем не менее, возвращался со слегка, даже нет — с заметно испорченным настроением и крепнущим убеждением, что кто-то свыше, вполне незримый, но очень памятливый, знает, что творится у нас в голове и какие слова излетают из наших уст.
Дело в том, что близ площади Льва Толстого, где я намеревался спуститься в метро, за столиком выносного кафе — первые апрельские дни выдались необыкновенно теплыми и солнечными, я увидел Алину. Она сидела напротив какого-то импозантного, одетого в дорогой костюм господина, находящегося в самом расцвете лет. Он что-то увлеченно ей рассказывал, а она очень мило улыбалась ему в ответ. Они пили вино, ели шоколад и пирожные.
У Алининого визави
