— Это прозвучало как угроза?

— Не знаю. Но мне в тот момент действительно стало очень не по себе.

— Он мог решиться на то, чтобы отомстить Модесту Павловичу?

— Убить его? Нет! Он бы на это не пошел… А… А почему вы меня об этом спрашиваете? Вы… думаете, что Модест погиб насильственной смертью? Но мне в прокуратуре сказали, что он покончил с собой.

— Нет, Ксения Витальевна, дядю и вправду убили. И у меня есть веские основания предполагать это.

— Но почему вы так решили?

— Как-нибудь потом. Видите ли… Мне самому еще надо во многом разобраться. Пожалуйста, никому о встрече со мной и нашем разговоре не рассказывайте.

— Вы подозреваете Геннадия? Что он это сделал сам? Или нанял убийцу?

— Оскорбленный муж иногда готов на самые крайние меры.

— Только не Геннадий. Он способен на многое, но только не на…

Я поднялся:

— Проводить вас, Ксения Витальевна?

— Нет-нет. Я еще немножко посижу здесь. Мне надо побыть наедине с собой.

Да, она была чертовски красива, эта последняя женщина Модеста Павловича Радецкого. Только теперь, устремив на нее внимательный прощальный взгляд, я понял, почему мой дядя так безоглядно влюбился в Ксению Лаврухину. Уже хотя бы потому, что у нее были губы, которые хочется поцеловать тут же, немедленно.

Глава VI

Лучше всего мне думалось лежа. Вот и сейчас голова покоится на подушке, а глаза смотрят в потолок так, словно именно он сулит мне отгадку того, что занимает меня все эти дни. Итак, пока располагаю двумя версиями: с дядей свели счеты те, кто промышляет контрабандным вывозом икон за границу — за то, что не согласился с ними сотрудничать, а, может, просто узнал о том, чего знать ему не следовало. Вторая версия: убийство подстроил ревнивый, обманутый и оскорбленный муж, и Платон Платонович Покамистов, стало быть, не так уж и неправ, когда утверждает, что такого поворота событий исключать нельзя. Ксения Лаврухина, правда, его, то есть этот печальный поворот, начисто отрицает, причем делает это совершенно искренне. Что ж, люди иногда ошибаются очень сильно.

И та, и другая версии имеют полное право на существование. Только вот как мне, непрофессионалу, разобраться, какая из них верна? Как раздобыть доказательства? Пожалуй, в первый раз в жизни я пожалел, что я не мент, не прокурор, не опер, не следователь.

Эту «жалость» к себе прервал телефонный звонок. Я снял трубку и услышал весьма приятный баритон:

— Простите, а не могу ли я поговорить с Алиной?

— К сожалению, она еще не подошла с работы. Но, если нигде не задержится, будет с минуты на минуту. Что-то передать?

— Да, если не затруднит… Пусть срочно позвонит Павлу Ивановичу. На мобильный. Номер Алина знает.

Буквально через пять минут объявилась Алина. И от ее волнительной походки, и от букетика каких-то недорогих цветов в руке — как укор мне, невнимательному, в квартиру будто ворвалась весна в ее самом сексуальном, будоражащем выражении. Наверное, она уже научилась понимать меня, потому что ловко увернулась от моего цепкого, на заваливание, захвата, успев бросить мне на живот свежую (надо же! а я про почтовый ящик сегодня забыл!) корреспонденцию:

— Тебе письмо, лежебока!

— А ты немедленно выйди на связь с каким-то Павлом Ивановичем! Кто таков, не знаю.

— Вице-президент нашей фирмы.

— Звякни ему на мобильный, — уточнил я, и настроение мое на минуточку испортилось — вспомнил, как Алина очень мило пила вино с каким-то весьма симпатичным господином. Никакого, в принципе, повода для ревности, а вот чего-то колет в сердце.

Алина ушла секретничать в гостиную, а я схватил письмо. Конверт был снабжен изображением Монастыря Босых Кармелитов, есть, оказывается, такой в славном городе Бердичеве, и основан он аж в 1630 году! И, конечно же, я увидел то, что и ожидал увидеть — каллиграфический, неподражаемый дядин почерк! В конверте, собственно, было два письма. Два отдельных листка бумаги, но дата и здесь, и там одна и та же. Модест Павлович сразу брал быка за рога: «Полагаю, Эд, ты дьявольски устал? Знаешь, я уже жалею, что ввязал тебя в эту странную, и, наверное, небезопасную игру. Не ведаю, сколько мне осталось той жизни. Никогда прежде я не попадал в такие переплеты, как сейчас, никогда прежде не получал столько угроз с самых разных сторон. Теряюсь в догадках, кто из моих «заклятых друзей» блефует, хочет взять на испуг, а кто и впрямь занес над моей головой секиру. Я всегда, Эд, был очень интуитивным человеком, и вот сейчас не могу отделаться от ощущения, что еще немного, и от Модеста Радецкого на этой земле останется одно лишь воспоминание.

Хочешь поподробнее? На меня жутко давят «иконщики». В словаре такого слова нет, я, кажется, его сам придумал, и оно мне нравится, если б не та мерзкая и жестокая мафия, которую я именно этим словом и обозначаю. С недавних пор моим знакомым стал некто Морис Вениаминович Блынский — он держит небольшую картинную галерею на Андреевском спуске. Поначалу я проникся к нему симпатией и доверием — как профессионал к профессионалу. В чем-чем, а в иконописи он разбирается изумительно. Пожалуй, не хуже, чем я, и потому мне было с ним интересно. Но забавнее всего, что я его уговаривал: «Вы, в принципе, квалифицированный искусствовед, пишите срочно кандидатскую диссертацию», в то время как он поначалу намеками, а потом открытым текстом агитировал меня заняться выгодным сбытом старых икон за границу. Эд, наглость сегодняшних молодых разбойников не знает границ! Каков мерзавец, а? Думал, что я тут же куплюсь на его щедрые посулы: «Модест Павлович, один росчерк вашего пера — и в кармане у вас 15 тысяч долларов!» Еще один автограф под актом экспертизы — и вы обладатель 20 тысяч «баксов»! Причем все это — ничтоже сумняшеся, с абсолютной уверенностью, что я, как жадный или голодный карась, тут же заглотну наживку. Когда ж я решительно отказался, возмутился, едва взяв себя в руки, чтобы не двинуть кулаком в его отвратительную физиономию, он мне на полном серьезе пообещал: «Удивляюсь вам, Модест Павлович! Вы боитесь поставить под удар репутацию честного и неподкупного эксперта и в то же время совсем не боитесь поставить под угрозу собственную жизнь. Подумайте хорошенько: она в смертельной опасности. Тех, кто не с нами, мы давим, как тараканов!..»

Во втором письме дядя писал: «Милый