в ночное небо, в котором звезд не было, а набухали крепко сбитые, тяжелые тучи, готовые вот-вот разродиться бурным весенним дождем. Я всматривался в это небо так, точно надеялся увидеть там еще что-то, кроме самого неба и мрачных, медленно ползущих туч. И увидел. Точнее, на мгновение мне почудилось, что я отчетливо различаю души умерших, которые во множестве витают над этим серым, буквой «Г», зданием. Мятущиеся, беспокойные, пребывающие в хаотичном, как у потревоженных птиц, полете, они стараются опередить друг дружку и поскорее вселиться в какого-то очередного младенца, только что исторгнутого из материнского лона. Мне померещилось даже, что я узнал душу Уласевича. Она пока что держалась особняком, словно удивляясь, что и тут тоже очередь…

Несмотря на поздний час, Алины дома еще не было. Но едва я успел облачиться в домашнее, как раздался звонок в дверь.

Алина устремила на меня счастливые смеющиеся глаза.

— Прости, но с этими швейцарцами столько мороки! На каждую мелочь требуют обоснования! Педантичные — до крайности! Шеф говорит: «Вот у кого надо учиться работать!» Эд, ты, надеюсь, не голоден?

— Как раз голоден, — сказал я, хотя есть мне, в общем-то, совсем не хотелось.

— Ты не в настроении, — бросив на меня оценивающий взгляд, отметила Алина.

— Проблемы, — пояснил я, затем прошел в спальню и рухнул, как подкошенный, на тахту.

Заснул на голодный желудок. Иногда у меня так бывает: когда на душе скверно, ищу, совершенно неосознанно, спасения во сне.

Под утро мне приснилось, что держу в руках и любуюсь очень красивой, нежной такой тарелочкой из тонкого дулевского фарфора. А, может, и фаянса. Она украшена розовыми цветками, которые вдруг начинают мне… издевательски подмигивать. Цветки, нарисованные, — и подмигивают! Я так ошарашен, что тарелка выскальзывает из моих рук и вдребезги, с мелодичным звоном разбивается. На сердце у меня такая тоска, что я не могу смотреть на эти осколки и тут же отвожу от них глаза…

* * *

Проснулся я позже обычного и в одиночестве: Алина, видимо, чуть свет упорхнула опекать своих строгих и взыскательных швейцарцев. На душе препаскудно: едва открыл глаза, как перед ними нарисовалась «вишенка», лопнувшая на лбу у Георгия Викторовича Уласевича и запузырившаяся алым взрывным соком.

Я поморщился, а ноги сами понесли меня к гантелям — когда плохо, когда что-нибудь неприятное гложет сердце, как собака кость, появляется странное желание изнурить себя до такой степени, чтобы забыть обо всем на свете. Сейчас я работал с пятикилограммовыми гантелями столь яростно, словно собственное тело являлось для меня врагом № 1. После получасовой бешеной нагрузки я устал не меньше, чем Кличко-старший против Леннокса Льюиса на ринге. Не знаю, как там бывает у Виталия, но я действительно успокоился, по крайней мере, мне стало намного легче — размеренным шагом я направился в ванную и, стоя под контрастным душем, понял, что готов действовать.

Меня интересовал в первую очередь Игорь Лучин. Он мог рассказать мне то, что не успел Уласевич. Я похвалил себя за предусмотрительность — вчера, ожидая прибытия Вальдшнепова с его группой, приметил в мастерской Георгия Викторовича справочник Национального Союза художников Украины и выписал адреса и телефоны Лучина — домашние и мастерской.

Если честно, мой любимый завтрак, когда я дома (пусть, конечно, Алина не обижается), — это яичница из трех яиц на маргарине, или подсолнечном масле, или, что бывает крайне редко, с выжарками. Вот и сейчас, когда на раскаленной сковородке тонюсеньким сопрано вскрикнула «Олейна», ее арию тут же перекрыло мощное шипение обожаемой мной глазуньи. А на другом конце кухни в коническом нутре «Брауна» уже бушевал девятый вал кипятка, мечтающего о встрече с кофе или чаем. Пожалуй, все-таки кофе.

Домашний телефон Лучина отозвался приятным женским голоском:

— Он в мастерской. Только что уехал и пробудет там весь день.

Позвонил туда — никто трубку не снял. Значит, Игорь Иванович еще в пути.

Мастерская Игоря Ивановича располагалась совсем недалеко от площади Победы, а если точнее — в самом начале улицы Саксаганского с ее весьма обветшалыми домами, могущими создать отличный фон для фильма о послевоенном времени. Не везде, правда — встречались и обновленные сверкающие фасады модных магазинов, и кукольно-красивые здания, которым не грех покрасоваться на каких-нибудь голландских или немецких открытках.

Дом с нужным мне номером был трехэтажным и совсем неопределенного цвета. Многолетняя пыль, соединяясь с автомобильной копотью, так въелась в него, что первоначальная окраска совершенно не угадывалась. Серое такое, неприютное здание, от одного вида которого хочется писать угрюмые пейзажи. По крайней мере, если б я был художником и моя мастерская располагалась именно в этом, словно взятом напрокат из романов Достоевского, доме, на что-то солнечное моя кисть не отважилась бы.

Дверь снабжена кодовым устройством, явно установленным еще в советское время и без промедления сломанным, — отворилась, миленькая, как ни в чем не бывало. Переступив порог, я на несколько секунд замер — лампочка не горит, а того дневного света, что доходит сюда со второго этажа, явно недостаточно, чтобы увидеть, на какой двери «2» — номер мастерской Лучина. А еще в ноздри шибанул запах дряхлого дома, когда кисло, затхло, противно несет от давно небеленых потолка и стен, от каменного пола в щербинах, от некрашеных захватанных дверей.

Нужная мне дверь оказалась справа от меня. Я нажал кнопку звонка — работает! Открывать, правда, никто не спешил. Коротко тренькнул еще пару раз — никакой реакции. Что ж, о встрече всегда надо уславливаться.

Как обычно бывает в таких случаях, я слегка налег на ручку замка, желая удостовериться, действительно ли заперта дверь, и та податливо, с тихим скрипом отъехала вовнутрь.

— Игорь Иванович, — негромко окликнул я, — можно к вам?

Тишина. И полумрак — в маленьком коридорчике, к которому примыкают ванная и туалет, где еле слышно течет вода из бачка унитаза. Темно и в большой, наглухо зашторенной комнате. Охваченный нехорошим предчувствием, я прошел вперед и только теперь, когда она вся открылась моему взору, увидел, что в самом центре ее в петле из крепкой капроновой бечевы висит человек.

Я не из слабонервных, но, ей-Богу, мне стало не по себе. Кадр из какого-нибудь зловещего триллера — мучительно выкаченные глаза повешенного, его синий язык, упершийся в правый уголок рта, прямые неподвижные ноги в дорогих, явно из бутика, туфлях. У меня не было никаких сомнений в том, что передо мной именно Игорь Иванович Лучин. Он мертв, он окончательно, бесповоротно мертв и никогда уже и ни о чем мне не расскажет.

Я внимательно всмотрелся в