лицо мертвеца. Хоть оно и обезображено гримасой смертного удушья, но сразу видно, что это был красивый мужчина, причем на самом пике жизненной формы. Высок, поджар, густые курчавые, с кое-где намеченной проседью волосы носят следы недавней, может, вчерашней, стрижки. Кожа гладкая, загорелая — посещал, стало быть, солярий или плескался в океане где-нибудь в Таиланде или на Шри-Ланке. Что ж, вздохнул я, таким красавчикам, причем далеко не бедным, сам Господь Бог велит любить девочек. И потом, бывает, наказывает за эти грешные пристрастия.

Делать мне здесь было решительно нечего. И задерживаться никак нельзя. Уходя, я отметил, что в мастерской Лучина царит тот беспорядочный порядок, который присущ всем мастерским всех художников мира. Значит, те, кто сунул Игоря Ивановича в петлю, никаких других целей, кроме этой, не преследовали.

Мне нужно было покинуть этот мышиного цвета дом абсолютно незамеченным. Постоял в прихожей, прислушался — вроде бы тихо. Протер носовым платком внутреннюю и внешнюю ручки двери, аккуратно притворил ее, ту же манипуляцию проделал с кнопкой звонка, а потом постарался убрать свои «пальчики» даже с ручек общей двери. Береженого, знаете ли, Бог бережет.

Кажется, мой визит Лучину не привлек ничьего внимания. Я направился к машине, которую припарковал за углом, где на отстое находился еще добрый десяток иномарок.

Трогаясь с места, я еще не знал, куда поеду. Но подумал, что, как честный гражданин, должен известить кого следует о том, чему нечаянно стал свидетелем. Вальдшнепов отпадал сразу, он, глядишь, заподозрит меня, и вполне обоснованно, в чем-то нехорошем: странно, но там, где Хомайко, там почему-то обязательно покойник. Вчера, сегодня…

Я поступил просто: приметил на Шулявке таксофон, возле кого ни души, набрал «02» и, приложив к губам листок из записной книжки, замогильным голосом сообщил:

— На улице Саксаганского, — далее назвал номер дома и квартиры, — обнаружен мертвый человек. И тут же, не дожидаясь ответного «Кто вы? Представьтесь?», повесил трубку.

День, если не считать моего последующего звонка в прокуратуру, прошел на редкость бездарно: я валялся на тахте с книгой, равнодушно смотрел телепередачи, а вечером, не дождавшись Алины, хлопнул с горя полстакана водки и крепко уснул. Да, по поводу звонка Вальдшнепову. Владимир Юрьевич весьма сдержанно похвалил меня за проницательность: телефон Уласевича действительно кто-то поставил на прослушку.

— Означает ли это, что «засветился» и я?

— Вполне возможно. Будьте поосторожнее, Эд.

Мне очень хотелось как-то понять, знает ли Вальдшнепов о повешенном (что это не самоубийство, я, как и утром, нисколечко не сомневался) художнике и коллекционере Лучине. Но тот ни словом об этом не обмолвился, а задавать какие-либо наводящие вопросы с моей стороны было бы глупо.

Кстати, дверной замок я поставил на «собачку» ради того только, чтобы узнать, когда явится домой Алина. Поэтому, когда сквозь сон услышал несколько подряд музыкальных трелей, то, подхватившись, решил, что на дворе всего лишь поздний вечер.

Однако там стояло уже раннее утро, вернее, истаивали предрассветные сумерки.

— А не правильнее ли было бы сразу отправиться на работу? — ровным, спокойным голосом предложил я.

— Прости, Эд, что так получилось, — виновато пролепетала она, а я принялся изучать ее так внимательно, как, видимо, добросовестный экскурсант знакомится с музейным экспонатом. Впрочем, даже беглый осмотр этой загулявшей особы свидетельствовал бы не в ее пользу — одни темные круги под глазами, которых она не отводила от меня, хотя ей очень бы хотелось их спрятать, чего стоили! И вообще подружка моя выглядела очень уж потерянно!

— Беда с этими швейцарцами, — вздохнул я. — Привыкли они там у себя в Женеве работать ночь напролет.

— Культурная программа… затянулась, — ничего себе оправдание!

— В каком музее были? — вежливо осведомился я.

Алина, потупясь, молчала.

— Если честно, то…Расскажи, Алинушка, где была, расскажи, Алинушка, кому дала?

— Никому.

— Даже высокий гость из альпийской республики получил от ворот поворот?

— Он вообще не при чем… Эд, я, конечно, перед тобой виновата… Но я ни в чем не виновата!

— Что за сумбур, миледи!.. То виновата, то уже не виновата… Прямо какие-то предрассветные парадоксы! У меня от этой твоей тавтологии крыша едет!

— Эд, был ужин в ресторане. Загородном. Потом… Потом швейцарцев увезли в Киев, а шеф… Ну, он предложил еще выпить шампанского в баре при каком-то мотеле. Я была против, но он меня и слушать не хотел.

— Это тот господин, с которым ты недавно пила вино в кафешке на Львовской площади?

— Откуда ты… знаешь? — глаза Алины наполнились слезами, я понял, что она вот-вот заплачет.

— Работа такая, — пожал плечами я. — Ну и что потом? Суши, шампанское…

— Знаешь, я возражала, говорила, что тороплюсь домой, а он и слушать ничего не хотел. Когда подшофе, он совершенно нетерпимый. Да и кто я для него? Человек, которого он из милости принял на работу с испытательным сроком…

— Ну, ясно, — саркастически заметил я. — За это время надо постараться зарекомендовать с самой лучшей стороны. Безотказный, так сказать, в высшей степени исполнительный работник. И где, интересно, лилось шампанское — в баре или отдельном номере?

— Я ничего не хочу от тебя скрывать, Эд… Сначала посидели в баре, а потом шефа пригласил к себе администратор мотеля, его хороший знакомый.

— Дальше можешь не рассказывать. Администратор в скором времени куда-то испарился, остался только роскошный столик, накрытый для двоих, просторное ложе любви, и…

— Эд, он меня домогался, но я не далась. Эд, я люблю тебя! Эд…

— Погоди! — нескольких секунд мне хватило, чтобы припомнить, где находится дорожная сумка Алины, с которой она с месяц назад переступила впервые порог моего жилища.

Я нашел эту сумку на дне моего полупустого платяного шкафа, вынес на центр спальни и бросил на пол.

Все-таки Алина, моя красивая, сексапильная и неверная Алина, была сообразительной девочкой. Нескольких минут хватило ей, чтобы в полном молчании собрать свои нехитрые вещички.

На прощание мы так и не встретились глазами, а дверь за Алиной, что я, конечно же, оценил, затворилась интеллигентно, без излишнего шума.

Глава VII

Иногда я остро ненавидел себя — за редкое, граничащее поистине с ослиным, упрямство, неумение отступаться, даже в самой безнадежной ситуации, от намеченной цели.

Теперь, когда дом мой без Алины опустел (странное, очень странное чувство, будто от меня ушла любимая жена, с которой прожил многие годы), я понял, что погружаюсь в омут депрессии, и сопротивляться ей не было никаких сил. Все, как говорится, до кучи: разрыв с Алиной и полная неопределенность в расследовании, которое иначе, как кустарщиной, не назовешь и в котором, если