Отец входит в толпу. Люди сбегаются к нему, теснятся вокруг. Одну руку он держит в кармане, вторую непрерывно протягивает вперед, пожимает руки других. Я задумываюсь, видят ли все вокруг, что он сегодня другой, слабый.

– Господин Гловацкий! – кричит Кафель.

Мой отец смотрит в его сторону и говорит:

– Добрый вечер.

– Сейчас сюда приедет полиция, господин Гловацкий, – Кафель показывает пальцем на поворот, за которым – замковый склон и комиссариат полиции.

– А и пусть приезжают. Чая хватит на всех! – кричит в ответ мой отец.

И тогда все начинают хлопать ему – впервые. Юстина вынимает телефон, начинает это снимать. Люди стоят: прямо, нерушимо, хотя подмораживает, хотя пар из стольких ртов начинает напоминать туман, хотя асфальт покрыт тонким слоем льда.

Перед отцом, до того, как он добирается до лестницы, вырастает Каська, сестра Дарьи. Я отчетливо слышу, что она говорит, хватая его за руку:

– Вы очень добрый человек. Вот что я хотела вам сказать.

А потом она на секунду вглядывается в Юстину, полсекунды – в меня и прячется в толпе. Она настолько возбуждена, что эмоции изменяют черты ее лица, она выглядит как совершенно другой человек.

– Я вас не впущу, господин Гловацкий, – говорит Кафель, когда мы уже на верху лестницы. Становится напротив отца, делает пару шагов, замечает Гжеся.

– Увидим, – говорит мой отец и встает в паре шагов перед ним.

Внутри горит свет. Искаженная стенами, вытекающая в неплотно притворенные окна мелодия диско-песенки танцует в воздухе, глухая и сломанная, словно ее собственный призрак.

– Скажите им, чтобы они шли по домам и не дурили. Это частная вечеринка, – качает головой Кафель.

– И ты долго учил такое с листка, клоун? – спрашивает Гжесь.

Кафель хочет что-то ответить, но отец успевает первым, машет рукой.

Кафель и Порчик наверняка боятся, тут человек двести, в два раза больше, чем планировал отец; только когда я выхожу из толпы в первый ряд и разворачиваюсь, стоя на первой ступеньке лестницы, – только тогда я вижу их всех, заливающих всю стоянку, уставшие лица во тьме, выхватываемые уличными фонарями, злые и серые.

Я вижу в толпе транспарант: СТОП ТИРАНИИ; его держит Валиновская с мужем, элегантные ровные буквы, идеально черные на раскрашенном в белый цвет, обтянутом целлофаном картоне.

А может, мы все должны быть в оппозиции? Все в Польше? Может везде, в каждом Зыборке, в каждом Радоме, в каждой Варшаве людям приходится с чем-то сражаться, потому что иначе уже не может быть? Потому что эти сражения – они словно кровь? Потому что осознание того, что ты свободен, – уже испаряется из набора генов? Акция и реакция. Атака и защита. Мудрость и глупость. Два пса.

Эта необходимость держать в руках знамя, которое выпрямляет тело в здоровую и крепкую позу, в стойку «смирно». Это смешно, но такое сидит в людях глубже, чем их душа. Те, у кого такого нет, вроде меня, обречены на блуждания в стороне, на обочине, стыдясь и претерпевая от насмешек, обречены на одни лишь внутренние монологи.

Юстина поворачивается и снимает их на телефон, старается сделать широкий кадр.

– Отступитесь, – говорит Кафель.

– Ну, пока что я тут постою, – отвечает отец.

– Сука, да их же всего двое, – говорит Гжесь. Он распаляется, у него чешутся кулаки. Я вижу, что пара мужчин в толпе тоже распаляется. Что Мачеяк поднимает толстую лапищу, которой недавно засовывал себе в рот пирожок; пока несмело, словно на пробу.

Помню, как отец – он был тогда в моем возрасте – как-то за столом, пьяный, наверняка чтобы позлить деда, сказал:

(а может, это был тот же самый обед, когда он завернулся в скатерть)

– Квасневского в девяносто пятом выбрали только потому, что без комуняк не могли уже справиться. Не понимали мира без них. Что, мол, нам теперь делать? Одним. Со всем тем цветным говном, с растущим рынком. Это словно без матери, это словно без отца, – мой отец смеялся, теперь я это вспоминаю, смеялся, захлебывался смехом, как раньше и его отец, мой дед, тот дед, который упал на пол перед зеркалом и которого я хотел лечить пирожками, он сказал отцу:

– Томек, сделай что-то с собой, пока с тобой чего-то глупого не сделал я.

Может, я и не прав. В этом холодном воздухе, в этой темноте что-то проходит сквозь собравшихся тут людей, ток, что приказывает сжимать кулаки, а желудку – корчиться.

Может, это нечто большее, чем короткая светлая полоска во тьме, открытая на миг дверь в слабо освещенный коридор.

– Йоася, пойдем! – кричит в толпу отец.

Йоася подходит с пирогом, лицо ее сосредоточено, торт в руках, она протискивается между людьми, поднимается по лестнице, встает рядом с отцом. Отец берет торт, показывает Кафелю. Подставляет ему торт прямо к лицу, словно зная, что Кафель никогда не был хорош в чтении, что ему нужно время, чтобы разобрать глазурованные буквы.

– Хотим передать подарок госпоже бургомистру, – показывает на людей. – Подарок в день рождения.

Кафель не отвечает. Отец поворачивается к людям.

– Мы ведь ей благодарны, верно? Мы благодарны за все те прекрасные вещи, что делает для нас госпожа бургомистр, – он повышает голос, а когда делает это, его лицо снова чуть кривится, я вижу, как бы ему хотелось снова схватиться за грудь, но вместо этого он сильнее прижимает к себе Йоасю, которая пытается спрятаться в его кожаную куртку. – Мы благодарны за то, как госпожа бургомистр отдала все предприятия, землю, замок в руки гангстеров. Мы благодарны ей, верно?

Кто-то свистит, кто-то хлопает, в пятиэтажке за спинами загорается свет в окнах.

– Мы благодарны за то, что все происходящее в Зыборке проходит у нас над головами, – отец тычет пальцем вверх. Легонько подталкивает Йоасю в сторону Агаты, которая стоит у лестницы. Я делаю шаг назад. Юстина продолжает снимать на телефон. Становится все теплее. Боль в животе сменилась изжогой в пищеводе, сухостью во рту и быстрым пульсом, словно бы я закинулся плохим амфетамином.

– Мы благодарны госпоже бургомистру за то, что люди, бедные люди из-под Зыборка, люди, которые

слабы, которых нужно опекать, что люди эти будут вывезены из своих домов в жестяные банки, в мусорные корзины, а может, и еще куда подальше, может, их просто вывезут на газ, на утилизацию, ведь кто знает, что сделает госпожа бургомистр, если уж рядом с ней – бандиты, – говорит отец.

Из-за угла выезжает полицейская машина, первая в этот вечер, останавливается за толпой народа; на миг включает сирену в знак того, что приехала. Пока никто из машины не выходит.

– Мы благодарны за то, что госпожа Булинская на самом деле городом не управляет. Потому что на самом деле управляет тут бандит, который убивает людей! – кричит отец.

Из полицейской машины выходит Винницкий вместе с другим, повыше ростом и званием, который сразу же принимается внимательно осматриваться, ища в толпе кого-то взглядом. Наконец находит проталкивающуюся в первый ряд Добочинскую и хочет идти к ней, но Винницкий придерживает его движением руки.