– Еще встанет, вот увидишь, – отвечает отец.

Восемь… семь…

– Не встанет, – повторяет Гжесь.

Шесть… пять…

– Сбор в двадцать один ноль-ноль, – говорит отец.

Четыре… три…

– Я, пожалуй, останусь дома, – говорю я.

Вспоминаю, как отец будил меня и Гжеся утром, чтобы мы пошли с ним в церковь. Днем раньше, в субботу вечером, он всегда сообщал нам, прежде чем идти спать: «Сбор в семь ноль-ноль». И на следующий день деваться было некуда. Приходилось вставать и идти, что бы ни происходило. Когда мы просыпали, то шли в церковь без завтрака. Помню, когда уже все заканчивалось, голова у меня начинала кружиться. Даже не знаю, ходит ли он сейчас в церковь. Мы в это время еще спим.

– Я знаю твое отношение, – говорит отец. – Но в любом случае – Юстина идет.

Два… один.

С большим трудом, но нокаутированный встает, на долю секунды теряет равновесие и едва не опрокидывается снова, но стоит.

Отец кладет руку себе выше солнечного сплетения и некоторое время кривится, чтобы потом вновь натянуть маску. Я зол на него, а потому делаю вид, что не видел этого.

– Какое такое отношение? – спрашиваю я его.

– Миколай, сука, не начинай снова, сам знаешь какое, – вмешивается Гжесь. – Ладно, оставайся и делай, что ты там делаешь, пиши себе в тетрадку.

– Что ничего, мол, не удастся изменить, – говорит отец, все еще поглядывая на бокс. – Ольчак с Одысом тоже так думают. Потому до конца жизни будут носить поддоны.

– Я тоже носил поддоны, – напоминает Ясек.

– Пустые разве что, – смеется Гжесь.

– Пустые, но носил же, – отвечает Ясек. – Ты все время будешь так цепляться?

Отец вдыхает глубже, чем обычно. Я откладываю тетрадь. Нокаутированный отскакивает от канатов и бросается на второго, пробивается сквозь его защиту, бьет крюком в голову, та отскакивает в сторону, как волейбольный мяч.

– А может, не возьмем его, потому что он какой-то горячий, – Гжесь показывает на меня пальцем. Я начинаю крутить в руке ручку.

– Какой такой горячий? – говорит отец.

– Ну, если бы ты видел, как он Ведьмаку въебал, – фыркает Гжесь.

– Ведьмаку? Зачем? – спрашивает отец. Снова держится за грудную клетку. Второй крюк снова бьет в голову несостоявшегося победителя. Парень опускается на землю как марионетка, которой перерезали шнурки. Я снова открываю тетрадь.

– Ты слышал, что он сказал? – спрашиваю я Гжеся.

– Да он бредил, как всегда, – качает тот головой. – Но он всегда так бредит, не нужно было сразу на него с кулаками, ты, Брюс Ли.

Парень, несостоявшийся победитель, лежит на ринге. Теперь считают ему. Десять… девять… Второй стоит с руками вверх, словно уже празднуя победу – или сдаваясь.

Восемь… семь…

– Ведьмак – это тот, из игры? – спрашивает Ясек.

– Чего вы, собственно, хотите? – спрашиваю я.

– Чтобы ты готовился, – отвечает отец.

Шесть… пять…

Четыре… три…

– Слушай, ты хочешь, чтобы снова дом подожгли? Хочешь, чтобы на этот раз дети не выжили? Этого хочешь? – я встаю и повышаю голос, хотя на самом деле не хотел так поступать, просто во мне что-то ломается.

Два… один.

– Миколай, не надоедай человеку, – Гжесь смотрит на Ясека, а тот смотрит на отца и плачет.

Отец падает на пол. Его лицо делается красным.

Боксер на экране все еще тянет руки вверх.

Удар такой громкий, словно опрокинулся шкаф.

– Мама! – кричит Ясек.

Гжесь подбегает к отцу первым. Я – вторым. Отец жив, у него все еще красное лицо, закрытые глаза, он напряжен, весь закостенел, упал на локоть, теперь опирается на него, мы пытаемся его поднять, но его тело навсегда замерзло в позе Адама из «Сотворения мира». Он пытается что-то сказать, но не может, хрипит, на губах – пятнышки пены.

Судья подходит к парню, хватает его за одну из вытянутых вверх рук. Второй боксер все еще не встает с ринга.

Двери бьют в косяк так, что в них дрожит стекло, в комнату вбегает Агата, за ней – Юстина. Похоже, они были рядом, на кухне, я не слышал, как она сбегала вниз.

– Томек, – говорит Агата.

Приседает над отцом. Ясек все еще сидит на диване, со сжатыми до белого кулаками. Глаза его блестят от слез.

– Ясек, беги, беги отсюда! – кричит Агата.

– Папа, – Ясек подходит к отцу. Медленно, словно приближаясь к кому-то чужому. Отец пытается встать, но не может, словно его вжимает в пол огромная невидимая рука.

– Ясек, ступай отсюда, – говорит Гжесь. – Все будет хорошо.

– Я звоню в «скорую», – говорит Юстина.

– Нет, – говорит отец, и внутри него что-то наконец расслабляется, он поднимает руку, локтем которой опирался в пол, хватается за сердце, переворачивается на спину.

– Алло, Известковая, пять, «скорую», пожалуйста, – говорит Юстина в телефон.

– Вот сука, – ругается отец.

– Ты это кому говоришь? – спрашиваю я.

– Моим сучьим сосудам, – шипит он сквозь сжатые зубы.

– Нет, «скорая» не приедет, Юстина, «скорая» не приедет, – вмешивается Агата. – Звони Добочинской. Добочинской на личный номер.

Отцу больно. Это заметно. Я приседаю подле него, словно от такого приседания будет болеть меньше. Отец весь мокрый, словно кто вылил ему на голову ведро воды. Юстина выходит позвонить и сразу же возвращается.

– Папа, дыши глубоко, – говорит она. – Дыши глубоко.

– Ясек, ступай к сестре! – приказываю я. Ясек встает: медленно, он испуган, не сводит глаз с отца, выходит – угловатой, словно у робота, походкой.

При одной смерти мне довелось быть. Не вспоминаю о ней каждый день, но сегодня вспоминается: отчетливо, словно я смотрю снятый в HD фильм. Я видел немного, потому что бабушка сразу закрыла меня в комнате. Но я был там, был при этом. В четыре года.

Дед Александр стоял перед зеркалом и расчесывался перед выходом в церковь. До конца жизни у него были густые волосы – не знаю, отчего отец лысый. Расчесывался – и упал. Это длилось секунду, молниеносно. В тот самый момент, когда он ударился о пол, бабушка вытолкала меня из зала в коридор.

Я помню еще красный металлический грузовик, которым я кругами ездил по полу. Он издавал резкое раздражающее тарахтенье. Помню, как кричал, чтобы деду дали покушать, например пирожки, которые бабушка испекла накануне: наверняка от такого ему станет лучше, а бабушка выкрикивала имя деда, а потом кто-то, должно быть дядя, ворвался в комнату и вырвал грузовик у меня из рук, потому что не мог уже вынести его тарахтения.