– Ты говорил, – шипит Тобек. – Ты говорил.

– Я просил тебя. Просил тебя, – напоминает Тобеку отец, словно тот – его внучок-переросток, но Тобек на отца не смотрит. Отец снова теряет на миг равновесие, хватается за стол, но люди этого не видят, все глядят на оружие в руках Тобека, словно в скрижали с десятью заповедями. Кальт глубоко вдыхает и совершенно расслабляется.

– Ich habe eine auch,[107] – говорит, глядя на оружие.

– Эй, – Гжесь кладет Тобеку руку на плечо, но цыган этого не замечает.

И поворачивается в сторону бургомистерши, которая уже успела превратиться в столп, в обтянутый резиной пенек, вместе с остальными гостями – может, кроме шансонье с морковной грудью, который успел присесть на сцене и схватиться за голову, словно вспоминая нечто из уроков гражданской обороны.

И Юстина вырывается из этого момента окаменения, хочет схватить Тобека за руку, выбить у него пистолет, потому что Тобек, особенно в профиль, и правда выглядит так, словно вот-вот готов выстрелить. Но я знаю, если Юстина сделает это, Тобек выстрелит. А потому встаю перед Кальтом. Заслоняю его. Отвожу волосы со лба. Смотрю Тобеку в глаза. Они темные и яростные, но дружелюбные, вот только мне до пизды его дружелюбность, если уж я впервые в жизни стою перед человеком, который целится в меня из оружия, поскольку хоть я и заслонил Кальта, Тобек пистолет не опустил. В некотором смысле он теперь держит его уверенней.

Ты – Каратель. Смотри ему в глаза. Не смотри на оружие. Ты – Каратель.

– Мой отец вас о чем-то попросил. Давайте без глупостей, – я стараюсь смотреть Тобеку в глаза, а не на его оружие.

Слышно только дыхание, скворчание жира, тихие всхлипы кого-то из женщин.

– Вы уже сделали глупость. С вами уже покончено. Каюк, – голос Кальта, когда не видишь его самого, звучит словно карканье.

– Мой отец вас о чем-то попросил, – повторяю я.

Словно что-то их одновременно включило: господи боже, пусть кто-то позвонит в полицию, люди, спасите, убьют его, стоп, на помощь, скандал, человече, хватит. Все это сливается в одну звуковую массу, которая то и дело разгорается и гаснет, словно я сижу в самолете, который то и дело меняет высоту.

Тобек опускает оружие. Качает головой.

– Вы, поляки, глупые. Его нужно застрелить. Это бэнг, это кар. Если его не убить, он всех вас убьет, всех, до одного, – говорит он.

– Сына это тебе из тюрьмы не выпустит, – отвечает отец. – Тут снаружи – двести человек. Они могут сейчас сюда войти. Его братья – тоже там. Только я им запретил, – говорит Кальту отец и показывает на Тобека. Кальт опирается рукой о стул. Теперь он точно такой же, как тогда, на втором этаже дискотеки. Изображает скуку, то и дело поглядывая на свои сверкающие туфли.

– А ты крепкий, – говорит через какое-то время. – Крепкий ты, Гловацкий. Крепкий, и я тебя ведь уважал, но сейчас ты перегнул палку.

– Для некоторых справедливость – это перегибание, – отвечает отец и делает шаг в его сторону, а Кальт отодвигается на шаг, теряет равновесие и тяжело падает на стул. Мне кажется, он сжимается в размерах до небольшой собаки, не больше.

– Прошу, – говорит отец бургомистерше. Протягивает ей руку, словно ведя на танец. Держит несколько секунд свою ладонь в воздухе, потом Кальт кивает и Булинская встает.

Отец ведет бургомистершу за руку: аккуратно, словно они должны затанцевать полонез на стодневке. Краем глаза я вижу, как эстрадные певцы на сцене встают на ноги. Испуганные, сжимают в руках микрофоны, словно боясь, что если отпустят их, то свалятся в пропасть, которая вдруг распахнется под их ногами.

Нас приветствуют аплодисменты, громкие, словно рождественские фейерверки. С одной стороны, я ничего не желаю так сильно, как оказаться сейчас дома, с пивом, перед телевизором; с другой – это чувство все сильнее, оно напоминает тот старый зыборский амфи, это подпрыгивание желудка, тарахтенье сердца, огонь в деснах, парализованных, словно бы ударенных током. Словно я неожиданно выиграл в армрестлинг. Чувство, что ты находишься в нужном месте. Когда я понимаю, что это немного глупо и немного страшно, что я вовсе не в нужном месте, сердце начинает колотиться еще быстрее.

Мой отец все еще держит Булинскую за руку, как судья держит внизу руку боксера, который проиграл поединок. Медленно поднимает левую. Люди на паркинге впадают в раж, словно вдруг увидели Роберта Левандовского с головой Войтылы [108].

Я слышу тихий голос Юстины:

– Это безумие, – говорит она мне на ухо.

– Давайте все споем «Хэппи бёздей» нашей дорогой госпоже бургомистру, по-английски, каждый же знает мелодию, тут даже английского не нужно знать, госпоже бургомистру должно понравиться, она же у нас космополитка! – кричит отец. В глазах его два маленьких горящих фитиля.

– В жизни ничего подобного не видела, – это снова Юстина.

– Я могу запеть первым, если кто не знает! – кричит отец.

И начинает петь, как пьяный на свадьбе, косо-криво и ужасно, но люди начинают подпевать. В этом нет никакого смысла. Мы уже должны пойти домой. Искалеченная, кривая громкая песенка льется по улицам, по рынку, по всей гмине, по ее пустым трассам, полям и вырубленным полянам. Хэппи бёздей ту ю, хэппи бёздей ту ю, хэппи бёздей диэ (тут ничего, только растерянное покашливание), хэппи бёздей ту ю.

Отец управляет этими людьми. Если бы он хотел, мог бы управлять всеми. Не потому что вызывает доверие, не потому что симпатичный. Делает это потому, что он – Каратель. Как и Каратель, он мог бы сказать о себе, что это в нем – и только в нем – есть справедливость и наказание.

Если я его сын, значит, такое должно быть и где-то во мне, хотя на самом деле я не знаю, где именно. Машинально ищу, ловлю себя на том только через минутку, издали это выглядит так, словно бы я ищу портмоне.

Я не могу этого найти. Но оно где-то есть. Где-то в моем теле. Спрятанное, введенное под кожу. Оно было у меня, когда я ударил Ведьмака. Было, когда я стоял напротив пистолета, направленного Тобеком в Кальта.

Теперь он отдает пистолет одному из своих людей, тайком, создавая из его и своего плаща отгораживающий их на миг занавес.

Булинская стоит ровно, словно на линейке, губы ее сжаты в бледную полоску.

– Видите? – обращается отец к бургомистерше.

Из ее рта вырывается тихое и бесформенное: «добрый вечер», которое скатывается по ступенькам и разбивается у ног людей, словно стеклянный шар. Все взрываются смехом. Им и правда ужасно весело.

– Мы все вам благодарны. Госпожа Добочинская благодарна вам за статьи в прессе, за попытку вышибить ее с работы. Госпожа Валиновская – за злоречие, за доносы кураторам, за персональное унижение. Господин Мачеяк – за бесконечные инспекции. Да что там, мы-то справимся. Госпожа Глушак, из Колонии, которую вы готовитесь разрушить, где нет санитаров, госпожа Глушак, у которой злокачественная опухоль, но которую не берут даже в хоспис благодаря вашим усилиям, тоже вас благодарит, – говорит мой отец и в доверительном жесте кладет бургомистерше руку на плечо.