— Эй…

— Ты… — он, вздрагивая и открывая глаза, неожиданно усмехается.

— Где Ветка?

— Ветка… — Любош повторяет эхом, поднимается, шаря рукой по камням за спиной, как-то нелепо и неловко, не отлипает от стены. — Ты её Север зовешь, а я Крайновой. Ты знаешь, правильно её зовешь. Метко. Вроде обжигает, а холодно. Удивительная способность, со всеми быть на «ты», но на непреодолимой дистанции.

— Ты чего мелишь? — вопрос вырывается на русском.

А кулаки сжимаются сами.

И врезать быть, но не время и не место.

И про Север мне узнать надо.

— Она там, — он, словно понимая, отвечает, мотает головой, указывая подбородком куда-то мне за спину. — И они там.

Нельзя оборачиваться, нельзя поворачиваться к нему спиной. По здравому смыслу и предосторожности нельзя.

Но я оглядываюсь.

Вижу тёмный, ведущий в черноту, провал в полу. Он слева, если от алтаря, в котором что-то неуловимо изменилось.

Или не в нём, но… разбираться времени нет. Главное, что Север с средневековыми механизмами разобралась, спустилась туда.

— А ты тут остался? — я спрашиваю проникновенно.

Негромко от всё той же предосторожности или бешенства.

Ярости.

И опасаться Любоша не выходит. Он не опасен. Он ничего не сделает. Такие даже со спины не бьют и тем более не убивают.

Он не способен.

— Я увидел, как Крайнову в машину толкают, хотел номера сфотографировать и полицию… — Любош рассказывает апатично, поводит плечами. — А телефон разбился. Там кричать на помощь было бесполезно, все орут. Шумно. Я не знал, что делать.

И потому решил ехать за ними.

Молодец.

Последнее, пока он вещает, я произношу мысленно, подхожу к краю провала, от которого сыростью и камнем несет.

Тянет лютым холодом.

— Они её сюда приволокли, я следил. И проход этот, — Любош запинается, кривится, когда быстрый взгляд я на него бросаю. — Они заставили её открыть. Откуда она знает?

Оттуда, сообразила.

И потому что жить хочется.

Они же не станут убивать, пока Север будет соображать, пока к городу будет вести и потом, пока камень из серебряного Собора она будет доставать. А это время, то самое время, которое у меня есть.

Я прислушиваюсь, опускаясь на корточки, к ватной, плотной, тишине провала. Ни звука, ни света, непроглядная тьма.

Далеко они в этой тьме ушли?

— Они все. Туда. А я… я не смог. Их двое и у них пистолет.

— А она одна.

— И у неё нет шансов, — он говорит спокойно, констатирует.

Так, что врезать вновь хочется.

Сломать челюсть, чтоб месяц говорить не мог, а после добавить.

— Заткнись.

— Это правда, Дим, — Любош не затыкается, смотрит прямо, и мой взгляд он выдерживает. — Ты русский, а меня ещё в детстве возили сюда на экскурсии. Я знаю, какие здесь шахты. А они, как понимаю, спустились в часть системы, в штольню, которую построили в пятнадцатом, а то и раньше веке. Они все затоплены, ненадежны. Может вначале, первый уровень, ещё держится и они сколько-то пройдут, но дальше вода. Это самоубийство. Им никому не выбраться.

— И всё же.

— Я не полезу, — Любош отчеканивает, сжимает кулаки. — И тебе не советую. Ты её не спасешь. Только сам погибнешь. Медленно и мучительно. Или быстро, если их догонишь и тебя застрелят. Правда, стрелять там тоже самоубийство, но они психи. А я… ты знаешь, я понял, что не готов. Не могу. Я люблю Крайнову, я всю жизнь люблю только её, но я не стану…

Рисковать своей жизнью ради неё, я понял.

Соваться вслед за ними, пистолетом и Крайновой лучший друг Север не станет. Можно не просить о помощи и не уговаривать. Пусть она остается там одна, с двумя психами, один из которых уже убивал.

И её убьет, не пожалеет.

— Один шанс из ста, что они выберутся. Ты что делаешь?

— Ничего, — я пожимаю плечами, повисаю на руках, пытаясь нащупать под ногами землю, но пусто, а значит придется прыгать. — Просто либо я с ней, либо никак. Ты, если чего, моим так и передай. Ладно?

Они поймут.

Пусть не сразу, но поймут.

А то, что я их люблю, они и так знают, не надо передавать, да и… у нас с Север целый шанс, один из ста и на двоих, но есть.

Мы выберемся.

[1] Главный герой сериала «Сыны анархии».

Глава 53

Квета

Я прихожу в себя рывком, будто по щелчку. Открываю глаза, когда… стылая вода чернильного омута отпускает меня насовсем. Перестает утягивать вниз, в темноту, под ледяную толщу, где непроглядный мрак и невозможный холод, где быть нельзя.

А потому наверх.

Подальше от чёрной-чёрной тяжёлой воды, что давит, облепляет со всех сторон, душит, а после вдруг отступает, отползает, давая вынырнуть.

И судорожный вдох я делаю.

Вижу над пустым алтарем распятие. Оно же, выступая из стены, из стороны в сторону покачивается, плывет. Размывается пред глазами алтарь-престол, бока которого резные, с узорами и символами.

Ещё там рельефные птицы.

Каменные грифоны и львы, что… в жуткой улыбке скалятся.

Искажаются.

А мой мир туманится, раскачивается до горячей боли, которая внутри головы расползается, растекается от висков и до затылка, пульсирует. Она не даёт думать, и получается только смотреть, разглядывать фигуру Христа.

Перевернутую.

Как и всё остальное, потому что на деревянной скамье, повернув голову, я лежу. Не могу пошевелить.

Ни руками, ни ногами.

Они связаны.

А рот заклеен, надёжно, не заговоришь.

И говорят другие.

— …у нас есть часа два. Пока её потеряют, пока начнут искать.

— А этот?

— Он в Кромержиже, не успеет…

Знакомо-незнакомые голоса.

Обрывчатый диалог, что ведется почему-то на английском. На чужом языке, который я признаю с трудом, перевожу медленно, пропуская часть слов, что тише остальных звучат, будто знакомо-незнакомые голоса то удаляются, то приближаются. Пробиваются сквозь боль и звон в ушах через раз.

А звон этот трансформируется, делается неразборчивым шёпотом, призрачным.

— …она ещё не пришла в себя. Ты ударил её сильнее, чем требовалось!

— Переживаешь?

— Она нужна живой, Войцех, если…

— Если не будет, Ворон. Она жива.

Пожалуй.

Я жива, пусть мир ещё и двоится.

Кружится голова, закрываются глаза, и в разговор, который обо мне, не вникается. Он пропускается мимо, а я разглядываю то, что от заалтарных картин осталось. Каменные рамы, завитушки, лепнина.

Опять символы.

Они складываются в черточки, как на алтаре.

И в прошлый раз мы на него внимания не обратили, а Марта отчего-то промолчала. Она не рассказала о диптихе, который в капелле Рудгардов когда-то был. Два изображения святых