Шрифт:
Закладка:
— Ворон? — я переспрашиваю кое-как.
Непослушными губами, что в мертвой улыбке враз застывают, немеют.
И следующий шаг я делаю машинально.
— Ворон, — Пабло подтверждает беззаботно, как само собой разумеющееся, поясняет легко и охотно. — Мы Алехандро зовем Вороном. Ещё со студенческой скамьи. Он же Веласко. В переводе с языка басков Веласко означает ворон. А Сорха — это уже потом добавилось. Кажется, в прошлом столетии только. Или поза… Эй, ты чего?
— Пабло, что такое Эскади?
— Эскади? — он удивляется, сдвигает озадаченно брови, между которыми глубокая складка пролегает, и чуждое слово Пабло несколько раз повторяет. — Эскади, Эскади… постой, может Эускади?
Он произносит с неуловимой инаковостью.
И живым интересом.
— Так страну Басков называли, но зачем тебе это? Её уже лет сто так никто не именует, да и сама страна Басков…
Часть Испании.
Испанской империи, в которой особо ярко горели костры Святой инквизиции и жил сам великий Торквемада, его последователи, среди которых вполне мог быть тот, которого по праву можно называть Вороном, потому что он — Веласко.
И если перевести с баскского языка, то… проклятье… всё просто и очевидно.
Стоило догадаться раньше.
— Пабло, ты извини, мне позвонить надо… и Йиржи…
Мне нужен Йиржи.
Или Любош, которого Всадником мечей я назвала зря, ошиблась непростительно. Или… ошибаюсь сейчас?
Быть может, новое открытие ещё ничего не означает?
— Ты, правда, Анну лучше позови, — я говорю рассеянно, думая совсем о другом. — И танцевать, и замуж.
— Думаешь?
— Ага, — я киваю.
Ищу, отходя от него всё дальше, Йиржи, вот только не вижу. Ни его, ни Любоша, никого, кому рассказать было б можно.
Их нет.
Только мелькают незнакомые лица, пёстрые костюмы, оранжевое пламя факелов и белоснежный ослепительный свет искусственных огней.
Гремит музыка, пока к распахнутой двери между людьми я пробираюсь. Пытаюсь дозвониться до Дима, который не отвечает. И на втором звонке его телефон становится выключенным или вне зоны доступа…
И… Теодору Буриани я торопливо пишу.
Я почти отправляю.
Ныряю под стрельчатую арку, вижу открытые двери, от которых три шага по полумраку меня отделяют. И сделать их надо, нажать на экран телефона, отсылая короткое сообщение, но… я не успеваю.
Я делаю только два шага, а на третий становится горячо.
Не больно.
Просто темно, как-то враз и совсем…
[1] Кадриль, созданная из нескольких чешских народных танцев в 1863 году.
Глава 52
Дим
Он будет искать её в Праге и не найдет.
А дальше?
Отправится в Кутна-Гору?
Или… он уже там?
Не ищет, потому что точно знает, где она, потому что Ворон ему сказал. Представительный и важный Ворон, который с Север знаком, знает её. Он был — я уверен — рядом, всё это время он был где-то рядом, наблюдал за ней, нами.
Он… кто он?
Лучший друг Любош, что сейчас, кажется, в Кутна-Горе? Это ведь его имя не договорила Север в нашем последнем разговоре. И это он возникает то в Либерце, то на пороге квартиры со всей своей заботой, переживаниями и нравоучениями.
Или Марек, который столько раз оказывался поблизости в нужное время, в нужном месте?
Алехандро? Раздражающий до крайности испанец-иностранец, который к местным легендам и сокровищам отношение вряд ли имеет. Лучше бы, конечно, Алехандро, но… сомнительно, что он про них вообще когда-то слышал.
А может… Йиржи? Йиржи Варконьи, что с детства знает про исчезнувший город последней хозяйки Перштейнца. Ему известно про кукол и дневник, я сам ему всё рассказал. Я попросил его присмотреть за Север…
…твою же мать…
И километры, которых ещё слишком много, почти сто. И застывшая на ста шестидесяти стрелка спидометра. И фуры, которые обгонять приходится.
Визг тормозов того, кто по встречной.
Впрочем, я успеваю, выкручиваю руль, возвращаясь на свою полосу. И про возможность разбиться почти не думается, мелькает и пропадает в голове эта здравая, в общем-то, мысль, не пугает. До ломоты и холода в затылке меня пугает мысль не успеть.
Опоздать к Север, которой я так и не сказал, что люблю.
Глупо сейчас об этом, но вот вертится настойчиво. Отгоняется и всё одно возвращается, пульсирует где-то в висках, что Алёнке про любовь я говорил сто раз, а Север не признался ни разу.
Я ей не признался, а теперь… теперь я должен успеть.
И не следует думать, что они могут добраться до Север первыми. Что они могут быть уже там, следить за ней из толпы. Что вот сейчас, в эту самую минуту, когда я разгоняюсь до ста семидесяти, Ворон может стоять напротив Ветки, говорить с ней.
Не может и не доберутся, я успею.
Я должен, потому что потерять Север я не могу.
Не её.
Она нужна мне, её глаза-хамелеоны самого невозможного на свете цвета, её смех и улыбка, её ворчание по утрам, когда она пинается и лягается, потому что «пять минуток» для Кветославы Крайновой — это святое!
Нельзя покушаться на них и будить её.
Мне… мне нужна она вся, от взъерошенных волос до пяток, от скандалов с разбитыми стаканами до измятой постели и позднего утра. У меня не получится без неё, не теперь, когда я знаю, как бывает с ней.
А потому я обязан успеть.
А потому даже в очередном населенном пункте я не снижаю скорость. Продажа почек для погашения штрафов будет потом, сейчас же дорожные камеры и знаки значения не имеют. Их, как в старом анекдоте, не видно.
И, наверное, прав был Теллер[1], что на такой скорости что-то меняется.
Ты становишься частью дороги, машины, срастаешься в единый организм, и именно поэтому не разбиваешься. Ты только летишь, маневрируешь, чтоб всё дальше, быстрее мимо большегрузов и других машин, лесов, мимо всего, что в цветные полосы сливается, делается ирреальным, декорацией.
Лишь рёв мотора остается настоящим.
И ещё, быть может, ветер.
Грохот собственного сердца, быстрые удары его, что вопреки всем законам и правилам раздаются не в пятом межреберье, а у горла и в голове… я успею.
Я уже рядом.
В предместье Кутна-Горы, где скорость я всё же сбрасываю, пробираюсь по заставленным автомобилями улицам к исторической части, к Влашскому двору, в котором Север должна быть, танцевать с Йиржи.
Он ведь обещал не отходить от
