Шрифт:
Закладка:
Хоть и не по теме письма (а может, как раз по теме), но воспользуюсь случаем сказать о «Красном колесе». Прочел у М. Геллера в «Русской мысли», как закономерно автор завершает повествование апрелем 1917-го, когда «уже все ясно»[580], и было хотел выступить против – ему, историку, может быть, и ясно, а мне, читателю, нет. Но – застеснялся: что же это я буду писателя поучать, где ему ставить точку? А в частном письме оно вроде пристойнее. Я вот что думаю: сосредоточась на Феврале, естественно было Вам отказаться от прежнего замаха в год 1922-й, однако же и в апреле 1917-го «сквозь туман кремнистый путь блестит». Апрельский броневичок, тезисы, балкон Кшесинской – да, это уже начало Октября, это ему принадлежит, но и Февраль, как в армии говорят, еще «не отстрелялся»; хоть и сданы первые траншеи, но еще будет контрудар в июле – ну, и корниловский мятеж! Читая, я предвкушал Ваш корниловский мятеж (путч, если по-нынешнему, или пронунсиаменто) и особенно приглядывался к тем, кому назначено сыграть в этом финале финалов. Да ведь и профессия Воротынцева[581] наводила на мысль, что последний рубеж будут оборонять военные, вокруг генерала. Вы ссылаетесь на усталость, на возраст, но, сдается мне, это все внешние объяснения, внутреннее же ощущение – исчерпанности темы. А она – не исчерпана! Это Геллер знает, что Корнилова предаст Керенский, а Крымов[582] застрелится, мне же, читателю, позволено в этом детективе надеяться на чудесный конец: а вдруг повезет России – и еще все может быть поправлено, спасено! Не знаю, довольно ли внятно я выражаюсь, но хотелось бы, чтобы Вы об этом подумали.
Пожелаю Вам всего наилучшего и трижды – здоровья!
Александр Солженицын – Георгию Владимову
31.08.1997
Дорогой Георгий Николаевич!
Не хотел я читать Вашего романа в журнальных версиях, ждал отдельного окончательного издания. Дождался, прочел.
Поздравляю Вас! – книга очень значительная, весомая, умная, яркая, многое запомнится навсегда. От первых же страниц – удовольствие читать: настоящая литература, какой (современной) давно не читал. Для такой обширной по содержанию картины – весьма компактная конструкция, нет обвисаний, но тщательно исполнены замыкания всех начатых завязок. Книга несколько раз поражает как бы самыми неожиданными (а на самом деле имманентными) поворотами: от «Поклонной горы» (дивная сцена) поворот Кобрисова на фронт, и потом орудийный обстрел их «виллиса». Допрос перебежчика из Мырятина – просто кусок живого сердца и мяса – да тема, которой советско-«российская» литература и по-сейчас боится. (По моим многочисленным тюремным встречам – все верно до струнки!) Блистательно и: начавшаяся переправа, команды Шестерикова – и лежка Кобрисова с медсестрой. (Так и не названной Вами по имени – и хорошо!) И не-расстрел Галишникова (хуже расстрела). Власовская тема, по ее неосвещенности, выдвигается даже вперед общефронтовой. Провидческая встреча с храмом Стратилата (и опять тот же удачный прием: генерал не сразу назван по фамилии) – и вполне убеждает перенос к Гудериану и символическое совпаденье моментов наступления нашего и отступления их. И Гудериан – удался. (Когда в советских романах давали немецких высоких лиц – то всегда неживые чучела.) Вижу, что Вам изрядно досталось за все это в бранных рецензиях, не усмотревших в книге главного. Не обращайте на них внимания, книга – навсегда останется в нашей литературе.
По ходу чтения я делал записи, и мог бы еще многое сказать (среди разрушенного Киева как дивен «Ангел» – Владимир – и получукчевое восприятие Кобрисова), и сам Кобрисов проведен через роман с большим тактом и верностью.
И невозможно не заметить Вашей отличной осведомленности во фронтовых реалиях (сказалось Ваше «суворовское» воспитание? – а потом вникание, внимание, военные знакомства?) – что в артиллерийском деле, что в танковом, что в авиационном.
Но одно провисание все-таки есть – это 5-я глава. И в обеих ее половинах: в лубянской камере не хватает безвыходности гнета, тревоги, а камерная болтовня с вяловатым остроумием рыхла (напротив, Опрядкин – и свежо, и очень удался). И – неправдоподобное двухмесячное отступление без соприкосновения с противником (так могло длиться, – ну, 3–5 дней) – и вот тут-то совсем потеряно ощущение армейской массы. (Я испугался, что от этого момента роман сломится, но так – не произошло, стержень восстановился, и вся композиция, едино включившая и декабрь 41 года под Москвой и октябрь 43-го под Киевом, узловые моменты войны.)
Радуюсь Вашему успеху. Желаю еще следующих! Понимаю, как Вам невыносимо тяжко после Вашей недавней потери. И к тому – неудача вернуться в Россию, что именно Вам-то и тяжело.
Жму руку
Георгий Владимов – Александру Солженицыну
17.11.1997
Дорогой Александр Исаевич!
Извините, Бога ради, что так поздно откликаюсь на Ваше письмо. Датированное 31 августа, оно меня достигло ровно к празднику 7 ноября. Возможно, из-за двойного пересечения Атлантики.
Что сказать? Бесконечно рад, что понравился Вам роман, и это не одними словами выражено, но и всем эмоциональным настроем. Ваше мнение всегда много значило для меня – и поэтому тогда так обескуражило по поводу «Трех минут молчания», которые вроде бы и писать не следовало. Теперь же мне и то приятно было услышать, что Вы не стали читать главы и журнальный вариант, а предпочли дождаться полного текста. Был, значит, серьезный интерес.
По всем главным, узловым моментам Вы отметили как удачу именно то, о чем и мечталось, чтобы понравилось. И скажу с благодарностью (да Вы, впрочем, это и могли заметить), что многие понятия – в частности, по власовской теме и не только по ней – почерпнуты из «Архипелага», который для меня остается настольной энциклопедией. Счастлив, если удалось копилку пополнить.
Критику Вашу принимаю. Не досталось мне жесткого опыта лубянских камер, посидеть не пришлось – кроме суворовских трехсуточных карцеров, но там же и повинность была, и точный час выхода, а проникнуться безысходностью заключения без вины – нормальному воображению, может быть, и не дано. По поводу отступления без
