Шрифт:
Закладка:
Можно представить себе восторги Солженицына, дорвавшегося до архивов, всяко лыко лезет в строку. Читатель терпеливый, я ведь одолел-таки его «Колесо», не переставая удивляться: наряду с эпизодами очень сильными – провалы, обрывы сюжетных линий и судеб, неуемное цитирование газет и думских протоколов. Но про его незнание войны мне судить трудно. Читая «Август», казалось мне, что все это он знает: и что такое бой, и жизнь штабов, и мироощущение командующего армией. Вероятно, впечатление его незнания происходит от завала подробностей и слишком послушного следования «правде истории». Военная проза, не мне Вам говорить, сюжетно очень зависима от пейзажа, ландшафта, от времени года, от погоды: ну, так надо было свой пейзаж выдумать, свою погоду, даже свою дислокацию войск, а то ведь получается скучнейшее передвижение таких-то дивизий из пункта А в пункт Б, даже и не дивизий, а номеров. И приложенная карта не спасает от скуки. Знал ли он войну не как писатель, а как человек, офицер? Странна мне эта звукобатарея – бывший артиллерист Василий Ордынский, с которым делали в кино «Большую руду», что-то не слыхал про такое. А генерал Григоренко рассказывал мне, как он подбивал Александра Исаевича написать об Отечественной, потягаться с толстовской эпопеей, а тот лишь отмахивался: «Какая у меня была высота наблюдения?» Звучит не очень убедительно – а какая она была у Толстого? – и похоже, как-то не сильно А.И. был этой войной задет. А шинели кавалерийские я хорошо помню – моя мать до войны преподавала русский язык и литературу в кавалерийском училище в Харькове – так там по кромке разреза шли маленькие пуговки для застегивания, их тоже драили зубным порошком на фанерке с прорезью. Особое пижонство – чтоб блестело на заднице! Но, поди, все же продувало между пуговками?
О шинелях я говорю, поскольку вижу, что Вы не потеряли вкуса к детали, говорящей о человеке больше, чем, быть может, ему хотелось бы. Сколько их было! – и каких! – в «Иване Денисовиче» и, особенно, в «Матренином дворе», и как все теперь затопила идеология – против которой он столько воевал. И ведь прав был, в идеологии ни философии нет, ни нравственности, она и придумывается из своекорыстного интереса («Нравственно то, что на пользу пролетариату»[572]), тогда как искусство живет деталью, которая зачастую больше целого! Чтоб яснее было, сошлюсь на Бакланова. Человек по имени Парцвания[573] (верно ли пишу?) остается в памяти тем, что приносил еду в термосе и что однажды термос прибыл без Парцвании, забрызганный его кровью. И возникла нравственная дилемма. Не кощунственно ли эту кровь стереть тряпкой, пучком травы, а содержимое раздать по котелкам и съесть за милую душу? И напротив – не кощунственно ли это варево в землю вывалить, когда человек жизнь положил, чтобы его доставить на плацдарм? Такие вот вещи, простые, как библейские тексты, и задают работу для ума.
«Знамя» объявляет Ваш новый роман, ради которого, как я понимаю, Вы и оставили редакторское кресло[574]. Пожелаю же Вам молодых сил – и удачи. Перефразируя Суворова, «помилуй Бог, надобна же и удача»[575].
Как выпущу «Генерала» в «Книжной палате», то, разумеется, подпишу Вам с Эльгой Анатольевной, которой прошу передать мой привет и поклон. Между прочим, она права насчет влияния Гоголя. Люблю его больше, чем Достоевского. Но все же военная проза к нам пришла не из «Тараса Бульбы», а из «Севастопольских рассказов» одного артиллерийского поручика с простреливающим взглядом.
Наташа Вам обоим кланяется.
Георгий Владимов – Александру Солженицыну
7 мая 1993 г.
Дорогой Александр Исаевич!
Благодарю Вас за письмо от 24.4. Как всегда у Вас, оно прежде всего информативно: только из него я узнал о соотношении пленных и убитых, о провокациях особистов с пленными немцами.
А на дружеское участие и добрый совет – грех обижаться, тем более что мысль автора в рецензии выглядит и впрямь уплощенно. Да и не могло иначе быть, когда из целого выдергиваешь отрывок, критик из него – цитатки, а газета еще усекает их. У меня же – Гудериан в Ясной Поляне перебирает причины, отчего не удался блицкриг: тут и новинка Т-34, и возня с Киевским котлом вместо рывка на Москву (по плану «Барбаросса»), и эти сонмы пленных, коими русские себе купили время, дотянули до зимы. И как один из немногих, кто понимал, что нельзя с народом так же обращаться, как большевики, «панцер-генерал» винит главнокомандующего (Гитлера), проморгавшего «перемену флага»: вместо снятия социализма выдвинуты святыни национальные, Совдепия с классовой борьбой обернулась – Россией («Пусть вдохновит вас образ великих предков»[576] и прочее). В таком контексте и всхлип «Братья и сестры!»[577] к душе приляжет.
Речь Сталина 3-го июля я слушал 10-летним в Харькове, в толпе молодых командиров, вчерашних курсантов училища (где моя мать преподавала русский язык и литературу), а завтрашних мертвецов либо пленных (ни одного я во всю остальную жизнь не встретил!); тут, разумеется, никто репродуктору не грозил, слушали угрюмо – и, как мне теперь кажется, улавливали некое обещание: вот, мол, отобьемся, победим, и все пойдет по-другому… Не так давно «Свобода»[578] ту речь воспроизвела – Боже, ничего этого не было, никаких обещаний, ни удержанных слез, ни сдавленного дыхания, одно сухое бубненье с акцентом… Вот что с нашим восприятием делает время!
Сходства с 1812 годом, действительно, нет – и Гудериан его не находит, сопоставляя себя с Наполеоном, но, сидючи 26 дней в доме Толстого, невольно об этом думается. Дать же «картину войны» я задачей себе не ставил, один бы кусок ее донести. Однако ж, и Власова я не упустил – только не в Киеве, а под Москвой. Этот отрывок даже «Московские новости» дали полностью –
