Шрифт:
Закладка:
…книжка в «новомирского» цвета обложке принесла несколько часов полного счастья. Как это невероятно много в нашем мире, исполненном несчастий!
Спасибо Вам!
Ваша Рая Орлова
Еще несколько слов (как от книги не могла оторваться, так теперь не могу оторваться от этого письма, а между тем нужно срочно разогревать обед, слава богу, что не готовить, вчера сделала), мы едем в Айфель к Аннемари[537], уже один раз были между поездками. Сговорились на сегодня.
Лев обещал по оставшимся двум страницам записок Бёлля про Обломова пройтись и на этих днях пошлем[538]. А письмо – сразу, потом начну мяться, жаться, станет неловко и все прочее.
Добавить же в письмо мне вот еще что захотелось: здесь все более укрепляется у меня убеждение, что из ненависти (пусть оправданной, пусть священной и др.) рождается только ненависть, и – как у Вас сказано, замкнутый круг, преступление – месть и так – дурная бесконечность. Только доброта может действительно спасти мир, нас, каждого в отдельности. И я так счастлива была этой разлитой и недекларируемой доброте. Ведь как же естественно было Шестерикову бросить – сто раз – своего раненого генерала… И многое другое.
Тут хочу повторить сказанное по телефону: благодарна и редактору – за редчайшими исключениями для него: в на редкость спокойно умной статье не может Поповский не лягнуть Ильфа и Петрова[539]. Надо бы поместить рецензию на прекрасную книгу «Край непуганых идиотов»[540]. Мало кто знает, что на тех страшных «присоединительных» письмах требования расстрела в 1937 году, где есть подписи Тынянова[541]и еще многих достойных людей, ни на одном нет подписи ни Ильфа, ни Петрова. Это только один факт… Благодарна, что в этом номере сильно ощущается, что Вы и на самом деле не разделяете слов Ленина: прежде размежеваться, а потом уже объединяться…[542] Этот номер выполняет роль объединительную, и здесь, и с нашим континентом, с нашей родиной. И ничего более важного, по-моему, и нет. Вот этот дух Твардовского (в лучшем, что у него было) как бы прекрасно сохранить. Дай Вам обоим сил!
Обнимаю, теперь уже конец.
Дорогие Наташа и Жора!
Что я еще могу сказать? Сегодня Рая меня разбудила и – буквально со слезами стала говорить именно то, что потом написала. Ты написал отличную, замечательную, поэтическую и добрую книгу. И сколько бы я ни придирался к подробностям, меня мой читательский опыт – да и чужой исторический – научили: правда художника всегда выше, прочнее долговечной правды историка, «спеца», очевидца или соучастника. Ты – художник Божьей милостью и к тому же добрый художник. Этим ты подкупаешь, покоряешь и таких придирчивых очевидцев-соучастников, как я. Генералы, которые обличали Толстого во множестве ошибок, почили в мире, а миллионы людей и сегодня, больше, чем век спустя, верят Пьеру Безухову и толстовскому Кутузову и мало кто – один из 10 миллионов – интересуется, как было «на самом деле». Вот Солженицын, например, точненько воспроизводит движения армий, стенограммы, думские трения, дневники и письма царя, но он одержим не столько художественной, сколько идеологической «сверхзадачей» и все больше уступает недоброй, слепо злой силе своих сугубо рассудочно построенных, сознательно неправдивых исторических схем. И поэтому все больше теряет, как художник. Но все «узлы» и доработанный (переработанный) «Август» я уже просто не могу читать. Обидно до боли наблюдать оскудение, вырождение такого большого дарования. Но это уже другая тема. А тебе, дорогой, исполать и спасибо! Ждем, ждем, ждем и полный текст и вас обоих в гости.
Обнимаю крепко-крепко,
Георгий Владимов – Раисе Орловой и Льву Копелеву
Дорогие Рая и Лева!
Читаем письмо ваше – и никак не начитаемся, так много в нем дорогого для нас, ответного, рожденного первым движением души, о чем даже Сельвинский сочинил гениальные строчки: «Это великий читатель стиха услышал боль своего поэта…»[543]. Ни начала, ни дальше не помню.
Наташа, естественное дело, поплакала (у нее всегда слезы на глазах, когда «ее Жорика» хвалят), ну а я, «упрямый атеист» (вовсе не атеист, а, наверное, агностик), вдруг осознал особенно четко, что мне, видно, все-таки что-то удалось… Не каждый же получает такие письма от читателей-коллег. Мне радостно, что вы именно так меня поняли – что книга вырастает из доброго, но и горького сознания, что наша страна Россия, нас отринувшая, была, есть и, наверное, надолго еще останется и самой прекрасной, и самой удивительной, и самой несчастной. И это дошло до железного Гейнца, волею судьбы прикованного к столу Толстого, как будто к пыточной дыбе, и отступил-то он не перед «тридцать-четверками», а перед «безвестным Кошкиным» из шарашки, не сталинских генералов убоялся, а Наташи Ростовой, взбалмошной «графинечки».
Об одном я так сильно сейчас сожалею, читая ваше письмо, – что этой главы не дождался Генрих Бёлль[544]. Странным покажется, но я писал это, держа перед глазами его замечательное солдатское (а вовсе не «бабье») лицо. Ах, как хотелось ему показать – хоть в переводе, хоть в Левином пересказе.
Я всегда тщательно подбираю фамилии, и Шестериков – едва ли не главное лицо, вокруг которого все и вертится (Платон Каратаев, но только этой войны) – да, конечно, от «шестерки», и это в нем есть, но также и от «шестеренки» – в отлаженном механизме армии, государства, то есть вещи необходимой, без которой никак, ничто не вертится.
О Солженицыне я тоже постоянно думаю – ведь он проложил мне пути, показал – как не надо. Кому они нужны, эти истинные передвижения армий? – на самом деле, никогда не истинные! никто их не помнит досконально, и даже документы один другому противоречат – стало быть, наполовину врут. А между тем военные сюжеты, как никакие другие, страшно зависят, скажем, от рельефа местности (была ли река справа или слева, были холмы в 200 или 300 метров высотой) и от погоды (был ли дождь или пыль в
