когда самые широкие круги общества раздвигали рамки своего кругозора, прежде ограниченного провинциальным мышлением, когда всему обществу в силу создавшейся ситуации как никогда ранее было необходимо осознание общей судьбы, существования национального единства.

Прежняя Италия — ограниченная и провинциальная, жители которой видели свою главную проблему в том, чтобы свести концы с концами, а свой край или деревню покидали только для того, чтобы уехать в Америку, — эта Италия изменилась. Страна была втянута в войну, и населявшие ее бедняки почувствовали себя гражданами, только став солдатами и попав в окопы, только когда им пришлось сражаться. Более того, можно сказать даже, что собственно общественное мнение в широком смысле появилось в Италии лишь по окончании Первой мировой войны, первого всеобщего испытания для итальянского народа. Достаточно сказать что это самое общественное мнение проявилось в обстановке повсеместного разочарования и горя. Отныне, если крестьянин начинал думать о родине, единственное, что приходило ему на ум, — это образ военной формы и окопов, страданий, жертв и унижений. А вот для мелкой буржуазии и чиновничества связь понятий «родина» и «война» носила самый позитивный характер. Италия для них была страной Витторио-Венето[422], прославляемая со всей поэтической вычурностью в стиле Д’Аннунцио. Так сформировались два типа психологической установки итальянского народа: для одних быть итальянцем, патриотом означало быть также сторонником Д’Аннунцио и идей участия в войне. А для других — демократические, революционные, да просто республиканские убеждения ассоциировались в той или иной мере с пораженческими настроениями. Печальные результаты этого раскола в общественном мнении сказались очень быстро и в полной мере сразу после окончания войны.

Победоносная война не решила ни одной из насущных проблем итальянского общества. Более того, она привела к их обострению и углублению. Все повторилось вновь: трагедия непоследовательности, вечная для итальянской истории. Италия получила крайне сконцентрированный и внутренне разбалансированный промышленный комплекс, а также раздутый государственный аппарат, который был расширен весьма поспешно и необдуманно, в результате чего он оказался раздробленным и в значительной мере подчиненным интересам сильнейших экономических группировок. Правящий класс страны сильно обновился, но оставался слишком разнородным; ведущей и общей была только склонность к принятию авторитарных решений. Общественное мнение сформировалось в условиях войны и всеобщего отчаяния, что оказало на него глубокое влияние. Старые несчастья повторялись на новом, трагическом уровне.

Неудавшаяся революция?

Эйфория, вызванная военными успехами, быстро рассеялась. В апреле 1919 г. председатель Совета министров Орландо и министр иностранных дел Соннино покинули Парижскую мирную конференцию[423] в знак протеста против ущемления итальянских интересов со стороны других стран-победительниц. Это только усилило настроение разочарования, витавшее в воздухе; недовольство резко возросло, и правительство было вынуждено уйти в отставку.

Это послужило рождению мифа о потерянной, даже «искалеченной» победе. На самом же деле мирные соглашения, вскоре подписанные новым правительством, вовсе не были столь уж суровы к Италии. Ей отходили не только Трентино и г. Триест, что удовлетворяло традиционные требования интервенционистов, но также Альто Адидже, где проживало значительное немецкое национальное меньшинство, и Истрия, с ее еще более многочисленным славянским населением. В отношениях с новым Югославским государством[424] нерешенным остался вопрос о Далмации, которая по Лондонскому договору 1915 г. передавалась Италии. Кроме того, неясной была судьба г. Фиуме, который, напротив, в соответствии с тем же договором и с точки зрения союзников и президента США Вудро Вильсона должен был быть превращен в открытый город. Несмотря на всю настойчивость, проявленную представителями Италии в достижении этих целей, страны-союзницы на подобные уступки, разумеется, не пошли. В этом отношении итальянская дипломатия в конце концов потерпела поражение, хотя в целом многие политики Италии, в том числе и Биссолати, также считали, что в порядке соблюдения принципа права наций на самоопределение следовало бы отказаться от Далмации. Конечно, речь не шла о каком-то дипломатическом Капоретто, о крахе. Но очевидно, что если бы итальянское правительство проводило более последовательную, решительную политику и заняло не столь откровенно амбициозную позицию, то условия мирного договора могли бы быть более выгодными для Италии. В реальности настроение всеобщего недовольства, которое распространилось в стране с апреля по июнь 1919 г., имело тот же источник, что и миф о потерянной победе (в Италии даже отказались от празднования даты вступления в войну). Корни этих явлений были намного древнее и глубже, и не стоит искать их только в дипломатическом поражении 1919 г. Оно оказалось всего лишь той каплей, которая переполнила чашу.

Когда ситуация несколько прояснилась, вновь стало очевидно, что Италия по-прежнему бедна. Кроме того, страну тяготили изрядные задолженности союзникам. Не в восторге были крестьяне — вернувшись с войны, они нашли дома ту же нищету, которую оставили, уходя на фронт; их поля были заброшены, а стойла пусты. Что же до патетических официальных обещаний грядущего возмещения убытков, то едва ли они могли стать достаточной компенсацией для тех, кто три года провел в окопах. Речь шла о смехотворной сумме, выплачивавшейся обесцененными деньгами. У вчерашних солдат возникал естественный вопрос: за кого они сражались? ради чего отдали жизнь 600 тысяч итальянцев?

Надо сказать, что значительной части населения страны потребовалось совсем немного времени, чтобы перестать задавать подобные вопросы и осознать, каким безумием была эта война с ее утратами, расходами и спекуляциями. Да разве папа Бенедикт XV (1914–1922) в ужасном 1917 году не призвал власти прекратить это «бессмысленное кровопролитие»? Появилось осознание того, чем на самом деле была эта бойня. Те мощные общественные силы, которые раньше определяли существование итальянского государства, те, кто надеялся, что вступление в войну предотвратит революцию, потеряли свое влияние. Наступило время новых революционных сил, которые день ото дня угрожающе росли.

В истории Италии не так уж много периодов, в течение которых глубокий, общий кризис общества и государства сочетался бы с революционной ситуацией. И самый яркий из этих периодов, кроме разве что 1943 г. — это 1919 год. В состоянии лихорадочного возбуждения пребывали рабочие: если в первые годы войны число вступивших в профсоюз исчислялось сотнями тысяч, то теперь — миллионами. Размах забастовок и количество их участников были таковы, что оказались превзойдены прежние высшие показатели, зафиксированные в 1901–1902 гг. Бастовали все. Так, фабричным рабочим удалось таким путем достигнуть значительного увеличения заработной платы и введения восьмичасового рабочего