— Есть такое.

"Есть такое… Есть такое, что я косячу."

Несколько минут я сижу, сцепив руки замком на затылке.

— Она послушала запись и написала.

— Когда?

— Ну, в тот день, вечером. И знаешь что? В этой войне я на твоей стороне. Прикинь.

— А ты? — вопрос, на который отвечать не хочется. Вслух не хочется.

Я помотал головой.

— Сделай погромче… и уйди…

Мистик молча поднялся, погасил в студии свет, оставляя только крохотную лампочку над пультом, а я поднялся на ноги и подошел к микрофону. Накрыл его ладонью и стал ждать. Оно придет. Обязательно придет. Оно работает именно так. А музыка стала медленно тормошить занозу, словно лёгкий ветерок раздувающий крохотный уголек, превращая его в центр пожара, в котором я хотел сгореть.

“В этой войне я на твоей стороне… Да что ты знаешь о ней? Что ты знаешь обо мне?”

В этой войне нет намека на жалость,

Только острая сталь несмотря на усталость.

Нет защиты от стрел, что летят беспрерывно,

Только горечь потерь и ад криков надрывных.

В этой войне места нет для прощения.

Есть лишь приказ, чтобы без сожаления

Вспарывать груди, закрытые латами.

Жалость и страх — это дело двадцатое.

Кровью забрызганы меч и забрало.

Крепче кулак, чтоб рука не дрожала.

Ангелы смерти пируют над полем

В мире, где нет ничего кроме боли.

В этой войне не прийти к перемирию —

Лишь бы украсть полчаса у валькирии,

Чтобы вспороть, выгрызть новый замах.

В этой войне кровь всегда на губах…

Я снова нащупал коросточку на нижней губе и криво ухмыльнулся — напророчил сам себе. Поднялся с кровати, наплевав на вновь взорвавшуюся от боли голову, и осмотрелся.

Там, где твой мир, все в цветах, ярких красках.

Полки с игрушками, детские сказки.

Там, где твой мир, тонкий запах лаванды,

Ёлка зимой в переливах гирлянды.

Там есть поля в синеве васильков,

Рифмы любви, словно косы из слов.

Там, где твой мир, есть наивная вера,

Шелест листвы и прогулки по скверам.

Тихие сны, что рисуют картинки

Капель росы по краям паутинки.

Там, где твой мир, есть улыбки и счастье,

Здесь же, где я, лишь оскалы и пасти.

Здесь волчий вой по ночам под луной

Рвется из горла над мертвой землёй.

Я помню, как со всей дури швырнул наушники в стекло, за которым сидели Мистик и Макс.

"Скоты! Я же просил уйти!!!"

Помню, как орал в комнате, не понимая, что со мной происходит:

— Я же все сказал! Все!!!

Но заноза никуда не исчезала и стала ещё острее драть внутрянку. А сейчас мои пальцы осторожно трогают плюшевого зайца на полочке, пробуют на ощупь наброски и рисунки цветов, разбросанные по столу… И мне становится страшно от того, что все, что я вываливал в студии перед микрофоном, перешло в реальность. Словно за ночь, пока я спал, трансформировалось из слов и перекочевало в эту комнату. Ещё и коробочка с диском на музыкальном центре чужеродным пятном среди всех вещей. Чтобы ещё сильнее убедить — мы живём на разных полюсах, а я был прав. Прав, когда гнал ее подальше от своего мира. Прав, что не ответил. В моём мире не пахнет лавандой, а в ее — нет места для грязи из моего.

— Твои джинсы.

Она стоит в дверях и не решается войти в свою собственную комнату.

— Зачем ты меня впустила?

Вздрагивает. Боится поднять глаза, словно не я, а она пришла ко мне ночью. И эта заминка, как порох для моих нервов. Я открываю рот, чтобы выораться, но только хватаю воздух и, словно заевшая пластинка, повторяю: "Ты! Ты! Ты!" А что именно, не могу сказать. В голову проникает этот запах лаванды, убаюкавший мои кошмары, а память подсовывает полупрозрачное видение, где ее волосы едва касаются моего лица.

"Облако…"

— Ты? Зачем? — уже тише спрашиваю я.

Она пожимает плечами, осторожно кладет джинсы на край кровати и уходит. Молча, без единого слова. Как я несколько дней назад. Быстро нацепив на себя одежду, я стою и не могу понять, что это сейчас было: месть или намек, чтобы не задерживался и сваливал побыстрее. Да и в принципе, какая разница? Оставаться здесь дольше я не собираюсь. Выхожу в коридор, тяну с вешалки куртку, когда Рита выходит из кухни.

— Завтракать будешь?

И этот вопрос, прозвучавший в спину, самый простой вопрос, который задаётся каждое утро в миллионах квартир как нечто обыкновенное и будничное, повис в воздухе. Я залип с курткой в руке. Медленно развернулся и кивнул, вытаскивая из кармана пачку сигарет. Будто и не собирался никуда уходить, хотя минуту назад планировал совсем другое. Так и пошел за Ритой — в одной руке куртка, а в другой сигареты. Опустился на табуретку, пытаясь понять, что же конкретно меня так стопорнуло.

— Ешь, — ее голос звучит так, словно с трудом пробивается сквозь мои мысли, а на столе возникает тарелка с яичницей и вилка.

Я туплю, рассматривая три желтка, протыкаю один и, когда он медленно растекается, поднимаю глаза:

— Мне мама так делала. И еще хлеб поджаривала…

— Хочешь гренки? Как она их делала?

— Я не помню.

Горло свело, и мне стало тяжело дышать, а Рита достала из шкафа сковороду и поставила ее на плиту.

Глава 9

— Филипп, зайчонок, иди завтракать!

— Ма ну ещё минуточку…

— А кто мне собирался помогать?

Мама смеётся, отгибая край одеяла, под которым я прячусь и никак не хочу вылезать.

— И где же спрятался мой любимый мальчик? — ее ладонь безошибочно находит мою ногу и щекочет. Так, что я начинаю дёргаться в своем убежище и хохотать. — Вставай, зайчонок. Если поторопимся, то папа отвезёт нас.

— Правда?

— Правда.

— Ура!!!

Я вскакиваю с кровати и бегу умываться в ванную, а потом на кухню, где мама уже дожаривает гренки. Странное название, и ещё более странное то, что вырезанную из хлеба ёлочку нужно потереть чесноком.

— Чтобы вырасти таким же большим и сильным, как папа.

И я тру, хотя мне не очень нравится этот вкус. Ведь если я стану, как папа, то у меня тоже будет огромная черная машина и дядя Гуря с пистолетом. Он