его к нашему флоту и приморским крепостям. Говорили после, что об этом изобретении проведали англичане и сразу предложили Давыдову такие условия, что, наконец, проснулись и наши высшие сферы. Прибор Давыдова был принят и усвоен нашим флотом.

Мне это маленькое участие в лекции Давыдова составило некоторую репутацию, а главное, удовлетворение в ознакомлении с очень сложным изобретением, потребовавшее большого напряжения мозга. Не скрою, что это усилило во мне и без того излишне высокое мнение о своей особе, что мне всегда вредило.

Между тем, мы втянулись в обыденную лямку наших академических занятий. В них претило мне преувеличенное значение, какое придавали профессора некоторых отделов военных знаний, особенно военной истории и тактики. Здравый ум не мирился в том, что это серьезная наука, основанная на незыблемых началах и принципах. Технический прогресс подсказывал, что в будущем многое резко изменится в тех выводах, какие делаются теперь профессором из истории войн Фридриха Великого и Наполеона 1го. Но никакая критика не допускалась, и личное свое суждение по этим вопросам надо было глубоко запрятать в самом себе.

Так же точно здравый смысл не мирился с тем, что рельеф местности лучше всего выражается разной толщины штрихами, а не горизонталями и, например, растушевкой итальянской тушью. Время, потребное для выштриховки большого участка плана местности в несколько десятков раз было больше, чем горизонталями, а особенно растушевкой. Тем не менее, нельзя было и подумать против этого способа возражать: надо было упорно, до боли глаз упражняться в штриховке, которая многим очень плохо давалась.

Без особых выдающихся событий пролетел зимний сезон занятий. В старших, особенно в дополнительном, курсах шла упорная и горячая работа над темами. Здесь пришлось оказать дружеское содействие и мне некоторым из выпускных, помогая им по инженерному усилению позиций корпуса или армии данной каждому темы.

Сутки мои были достаточно заполнены. Тем не менее, я постепенно стал восстанавливать прежние научные знакомства и связи с Географическим обществом и с Военно-педагогическим музеем в Соляном городке. Меня оба эти учреждения встретили как старого знакомого и просили принять участие в их работах. Я счел своей обязанностью испросить разрешение своего академического начальства через группового руководителя. Запрещать не запрещали, но и благосклонности к таким сторонним для академического курса занятиям не проявили. Думаю, что ген. Драгомирову это было неприятно. Да и самоуверенность моя, которая, вероятно, проявлялась более ярко, чем у моих товарищей и сверстников, ему не нравилась. Во всяком случае, это я почувствовал в его тоне обращения. Однажды, в промежутках между лекциями я спускался по широкой внутренней лестнице вниз, в общую курительную комнату, а ген. Драгомиров поднимался наверх в какую-то аудиторию или библиотеку. Я остановился на площадке, вытянувшись в струнку по-военному, и давал ему дорогу. Он остановился против меня и серьезно, с легкой саркастической усмешкой медленно осмотрел меня с ног до головы. Затем, сделав жест рукой над своей лысиной, сказал резко:

– Пора, г-н офицер, подстричь волосы! – и прошел мимо.

Если бы у меня в костюме была бы какая-либо неисправность, я получил бы и гораздо серьезнее замечание. Я, конечно, поторопился по окончании лекций исполнить это требование в ближайшей от академии парикмахерской, хотя, сколько помню, моя шевелюра ничего противозаконного не представляла. Во всяком случае, избегая каких-либо осложнений, я должен был свое участие в занятиях Географического общества и в Соляном городке ограничить до минимума, так как свободные от академических занятий досуги были очень невелики.

Постепенно я побывал и в семьях прежних моих знакомых, где меня принимали особенно дружески и искренно. Всюду я встретил прежний прием. У моих друзей Адикаевских я встретил такое же шумное собрание учащихся в высших учебных заведениях, но уж нового поколения, которое от меня отстояло лет на десять. Все же мне приятно было окунуться в эту горячую и вечно волнующуюся атмосферу разнообразных политических идей и мировоззрений. Здесь-то я и столкнулся со своими прежними сверстниками и спорщиками самого крайнего левого направления. С удивлением услышал от них об их действительной практической, личной или общественной работе, ничего общего не имеющей с когда-то горячо провозглашавшимися идеями.

– Как же это вы, Константин Николаевич, так резко изменили свои убеждения? – спросил я одного из прежних вожаков дум и мыслей современной нам молодежи.

– Эх, батенька! Да кто же смолоду не был молод и не болтал всякой всячины?! Жизнь всему научит, и всякого переломает по-своему, – отвечал мне изящно одетый, в золотых очках общественный деятель, который прежде ходил только в нечищеных сапогах, красной рубахе навыпуск, с пледом на плечах, в мятой старой фетровой шляпе и с суковатой палкой в руках.

– Это так теперь по-вашему выходит. Ну, а все же, кто вашим горячим речам поверил и гниет теперь где-либо на каторге или поселении в Сибири? Им-то как понимать вашу перемену во взглядах?!

Мой бывший оппонент с неудовольствием отошел от меня. Но и мне этот вопрос долго не давал покоя, так как я не нашел в сердце своем ответа.

В материальном отношении я в этот период проживания в столице был в гораздо более благоприятных условиях, чем в Инженерной академии. Я получал по рублей в месяц, и мне хватало на жизнь в обрез, но все же я справлялся без долгов. Пришлось тяжелее с ремонтом одежды, но этот вопрос разрешился прилично. В общем, существовать можно было безбедно, но отказываясь от посещения театров и больших балов, куда приличие требовало выходить в безукоризненном и свежем костюме, затрачивать деньги на перчатки, проезд и проч. Это было не по карману.

Из родных в Петербурге оставался еще Саша, заканчивая свое университетское образование, после которого ему предложили место в Управлении государственного контроля. Свое же место гувернера-учителя он продолжал сохранять по просьбе опеки, так как дети очень к нему привязались, и он имел на них, по заявлению опеки, большое и крайне желательное влияние. Он остался на этом месте и тогда, когда опека сменилась попечительством и, кажется, был в этой роли. Отношения между нами были корректные, но довольно холодные. Мы слишком долго росли врозь и при совершенно разных условиях, чтобы сохранить общие точки соприкосновения и взгляды, младшие братья окончили удовлетворительно. Леонард стал врачом, зиму проживал в Москве, а весной – на кавказских минеральных водах, постепенно приобретая репутацию хорошего и удачливого врача, особенно по внутренним и женским болезням. Виталий стал юристом и занимал в Крыму, в Ялте, должность судебного следователя. Михаил по окончании Юридической академии служил в Варшаве в военно-окружном суде. Здесь он и женился на