– Судья Галаад, мой отец, подарил мне дом и земли в Маханаиме и велел высечь мое имя на межевых камнях. Я всегда любил своего отца и был послушен его воле. Что бы я ни делал, молился, сражался или брал женщину себе в жены, я делал это с ведома и одобрения отца, а ведь он был судьей нашего народа. Все обвинения, выдвигаемые против меня моим сводным братом Елеком, направлены на самом деле против отца. И слова его – сплошное бесстыдство. Не успел отец занять свое место среди предков в погребальной пещере, как Елек уже марает его честь из корыстных побуждений своей алчной души.

Слова Иеффая были просты и доходчивы. И хотя в них не содержалось никаких доводов, опровергающих обоснованные возражения Елека против права Иеффая на отцовское наследство, слова эти явно пришлись по душе старейшинам. Впрочем, большинство их отнюдь не были стариками; уже по достижении тридцати лет можно было отрастить длинную бороду и войти в число «длиннобородых», то есть старейшин. Однако был среди них и очень древний старик по имени Манассия. Он был дружен с Галаадом. За свою долгую жизнь он участвовал во многих битвах и однажды военной добычей его стала девушка-аммонитянка, с которой он переспал, не дожидаясь конца военных действий; ему пришлось молча смотреть, как ее предали проклятию и принесли в жертву Ягве, ибо того требовали священники и закон. Во второй раз он поступил умнее; он смирил свою плоть и не дотронулся до добытой им девушки, пока война не кончилась, а потом взял ее к себе в наложницы. У него были от нее дети, а у детей свои дети и даже уже внуки. Наложницы этой давно не было в живых, как и первой, большинство ее детей тоже уже умерли, и память дряхлого старца часто ему отказывала. Но одно он помнил твердо: он помнил, как священники настойчиво предостерегали его от связи с аммонитянкой. Тем не менее он не послушался их, не порвал с нею и был рад, что так поступил, ибо ее бог Милхом тоже оказался могущественным богом: даже правнуки его аммонитянки были удачными детьми. И если дух его друга Галаада сидел сейчас на каменном престоле, он наверняка благосклоннее внимал голосу сына, рожденного аммонитянкой, чем голосу деловитого и разумного Елека. Поэтому старец Манассия ласково произнес своим надтреснутым голосом:

– Говори же, Иеффай, сын моего друга Галаада. Скажи нам все, что собирался сказать. Твой отец был достойный человек, и ты, сдается, пошел в него.

Среди слушателей находился и священник Авиям. Неказистый и щуплый, он с трудом стоял на своих больных ногах, прислонясь к городской стене и опершись на посох. Он внимательно смотрел и слушал. В словах Иеффая было мало смысла, зато чувствовались душевность и сила. Это и тронуло старца Манассию, тронуло большинство стоявших вокруг людей, тронуло и его самого. Однако Авиям не забыл о мешочке с гнусными каменными фигурками и пристально оглядел пояс Иеффая: неужели он и сейчас держит их при себе? Авиям не мог решиться, на чью сторону ему встать – то ли сыновей Зильпы, то ли Иеффая. Ягве все еще молчал.

А Иеффай тем временем сказал:

– Благодарю тебя, о старец, друг моего отца, однако мне осталось добавить совсем немного. Этот алчный сын Зильпы утверждает, что мать и жена старались вытеснить Ягве из моего дома. Все это злобная ложь и клевета. Судья Галаад в свое время обрил голову моей матери Леване, как предписывает наш закон, а с новыми волосами Левана стала новым человеком и была принята в союз народов Ягве. И зачала меня, уже будучи израильтянкой. Я тоже поступил так, как велит закон, по праву и обычаю я тоже обрил голову Кетуре и сделал ее новым человеком, прежде чем взять ее в жены.

Жители Массифы выслушали его речь внимательно и скорее благосклонно, чем недоверчиво. На этот раз отвечать Иеффаю взялась Зильпа, и говорила она гневно и напористо:

– Не пытайся скрыть правду за словесами, незаконный сын Галаада. Ты и сам не меньше твоих женщин насквозь пропитан гнилым дыханием Милхома, ложного бога. Разве не дерзнул ты принести на своем теле амулеты этих женщин в дом покойного отца? Своими глазами я видела, как они сверкали в лунном свете. Мы все их видели, видел их и первосвященник Авиям. Может, они и сейчас еще лежат в твоем поясе, идолопоклонник.

Это обвинение показалось жителям Массифы серьезным. И теперь они смотрели на Иеффая и его пояс уже другими глазами, полными страха, растерянности и возмущения.

Но странно: этот человек не прятал глаз и встретил их взгляды с видом хоть и немного смущенным, но отнюдь не виноватым, и даже улыбнулся. Он сказал:

– Фигурки принадлежали моей матери, и она очень ими дорожила. Отец знал об этом и не раз видел, как она перебирала их. Он не имел ничего против.

Эти слова не убедили слушателей. Галаад мертв, может, сын клевещет на отца, чтобы выгородить себя? Зильпа громко и презрительно рассмеялась в ответ на столь грубую ложь. А Гадиил высказал то, что другие подумали:

– Еще и оскорбляет покойного отца!

Но Елек спросил спокойно и деловито:

– А зачем ты сунул мешочек с «терафим» за пояс, сводный мой брат Иеффай, и взял их с собой в Массифу?

Этот вопрос сразу все прояснил. Кое-кто из слушателей рассмеялся, потом смех подхватили все, насмешливый хохот огласил площадь.

Но Иеффай, выдержав паузу, заявил не без некоторого смущения, вероятно наигранного:

– Я не хотел никому говорить об этом, потому что это никого не касается, кроме меня и отца. Но раз ты подозреваешь меня в чем-то позорном, любопытный Елек, я тебе скажу. Я принес эти фигурки отцу, чтобы он там, в погребальной пещере, порадовался им, как радовался им в Маханаиме в свои счастливые дни. Мне казалось, что это будет лучшим из даров.

Объяснение было неожиданным для всех. Но звучало вполне убедительно и растрогало слушателей, как женщин, так и мужчин, а