Шрифт:
Закладка:
Зимние занятия сумлян немногосложны: они или ходят на губы для ловли наваг (самые лучшие и крупные ловятся в нескольких верстах от посада к Куну-ручью), или возят на лошадях дрова, ездят подводами от торговцев рыбой и возят проезжающих по делам службы или по делам торговли. В праздничные дни по зимам сумляне спят после обеда, у дну ют по старому прадедовскому обычаю, и после уднованья бродят толпами по улицам и толкуют обо всем, что взбредет на ум. При этом случае сумляне имеют привычку, не выслушав рассказа или слов одного, перекричать друг друга и кто больше кричит, тот почитается самым толковым. У женского пола есть общая привычка, войдя в избу, перекреститься и, помотав потом головой и кивнув хозяевам, тот час же, не выждав приглашения, с поспешностью сесть на лавку. Этот обычай, как говорят, блюдется из давней старины.
Из остальных моих бесед с посадскими можно было узнать только то, что между сумскими бабами бывали такие, которые кормщиками хаживали на Терский берег; что они желали бы иметь маяки на зимних горах к Мезени, где места опасные, течение необыкновенно быстрое; что точно так же желали бы лучшего устройства пути на Повенец, находя в этом обстоятельстве справедливую возможность усиления торговых предприятий и легкого обогащения края и видя трудность только в устройстве горного пути, потому что спопутные озера все глубоки и способны к переправам. Теперь, как известно, мечты их осуществились: прекрасная почтовая дорога устроена. По этому пути, как уже сказано, торгующие сумляне и ближние поморы отправляли свою рыбу и отчасти сало и меха на шунгские ярмарки (с 7 по 15 января и с 25 марта по 2 апреля). За товарами сумляне предварительно ходят на малых ладьях к Тереко-му берегу, в реки Умбу и Варзугу и даже до Поноя. На всем этом пути они скупают осенний промысел семги, и почти только один этот продукт (из покупных) везут на Шунгу, если не считать сухой трески мурманского улова. Те же сумляне и те же промыслы отправляют также и в Архангельск, и через Онегу в Каргополь (по р. Онеге на карбасах, поднимающих до 200 пудов), в 6 или 8 дней; но большей частью это отправляется зимой. Сумские ладьи на пути в Архангельск, чтобы нагрузиться мукой, досками, веревками, смолой и другими товарами, пригодными для Норвегии. Замечают, что сумляне в торговых оборотах деятельнее и опытнее прочих поморов.
«Сума не купит ума — сама продает» — говорит местное присловье и подкрепление общего мнения соседей, — равняло их со всеми остальными лишь одно общее для всех этих жителей Белого моря прозвище «красные голенища», за то, что обычно носят они самодельные простые сапоги бахилы (с круглыми носками и без ранта). Их не чернят, сшитые из нерпичьей кожи, они в самом деле отшибают красноватым цветом даже, если оглядеть помора издали. Эти же самые бахилы (наз. по р. Пинеге бафилами), столь неуклюжи и некрасивы, что сами обратились в ругательное прозвище, приспособленное горожанами к деревенским жителям. Обутые в привозные из Москвы и с Вологды настоящие сапоги (с каблуком и соковой подошвой), глядя на длинные, четверти на две выше колена бахилы поморов, горожане посмеиваются прозвищем «бахилье». За поморами существует еще нелестное прозвище «воры», но в этом случае следует помнить, что наши присловья вообще злоупотребляют этим словом, и к тому же оно применяется скорее в старинном, чем в нынешнем смысле, и что попалось оно на язык в данном случае лишь вследствие соблазна созвучием. Конечно, находчивость и изворотливость полуголодных и бывалых поморов, не свободная при подходящих случаях от плутовства и вороватости, составляет совершенно противоположное качество простодушию доверчивых и ненаходчивых жителей захолустьев, хотя бы даже вроде приречных (конечно, исключая подвинских), и во всяком случае удаленных от больших дорог и частых сношений с новыми и прибылыми.
ОТ СУМЫ ДО ОНЕГИ
Морем, суженным множеством луд, между которыми самые большие и метко названные Медвежьи Головы, плыли мы от Сумы по направлению к следующему поморскому селению Колежме. Виделись нам на протяжении пути этого на берегу и наволоках две избы на трехверстном расстоянии одна от другой — соляные варницы; мучительно долго и с крайней опасностью перетаскивали мы свой карбас между грудами огромных камней, словно нарочно наваленных поперек попутного морского залива. Место это, прозванное железными воротами, ежеминутно грозило опасностью из каждого острия огромных камней, замечательно обточенных морским волнением, и нам и нашему карбасу, который теперь оказался окончательно утлым, ненадежным, ничтожным суденком. Кое-как после многих криков, ругательств и почти нечеловеческих усилий, пробрались мы через узенький проход, или собственно ворота, сделанные более усилиями рук человеческих, чем течением моря. И вырвавшись на вольную воду, мы выиграли не во многом: ветер тянул как-то вяло, вода стояла малая в часы отлива. Не доезжая трех верст до селения, мы сели на мель и дожидались, пока сполнялась вода, которой поверхность мало-помалу, из желтоватой до того времени, становилась все чернее и чернее. Прибылая вода успела поднять несколько карбас, но позволила ему идти опять-таки не дальше версты расстояния: мы опять сели на мель. Три часа стояли мы на прежней мели (хорошо еще что сумские девки нашлись в это время насказать мне много песен), немногим меньше привелось бы нам стоять и на этой, дожидаясь полой воды. Наконец, после мучительного ширканья карбасом о корги узкой речонки Колежмы и особенно после утомительнейшего, неприятнейшего пешего хождения (под сильным дождем вдобавок) через две версты от карбаса, где по голым щельям, где по избитым и старым мосткам из бревешек и палок, я попал, наконец, в вожделенное селение Колежму.
Село
