Семён взял со стола поднос с рюмками, и ударил его о землю. Сотни осколков разлетелись у ног Катьки.

— Танцуй.

Катька усмехнулась, и её ноги дробью заходили по битому стеклу. Семён развернулся и ушёл со двора.

Домой она не вернулась. Первое время Семён надеялся, ждал, а потом запил. Работу бросил, жил, чем придётся. Просил милостыню у храма, не брезговал и мусорными контейнерами.

Однажды когда он сидел на паперти, к нему подошла, хорошо одетая красивая дама.

— Здравствуй Сёмочка — сказала она, разглядывая его мягкими, и тёплыми глазами. — Не узнаёшь меня?

Семён посмотре на неё мутными глазами, и покачал головой.

— Совсем, не признал? — Семён снова покачал головой, и отвернулся.

— Я понимаю, всё понимаю, не буду тебя донимать, ты только прости меня, прости. — Семён молчал. — Вот, возьми — она протянула ему стопку банкнот. — Здесь много, тебе хватит.

— Катя. — Её окликнули — поехали.

Она встала, положила деньги на землю, и ушла. Семён не взял деньги, он оставил их лежать на земле.

Круговорот

Ранним утром. Маленький, худой, как высохший стебель, прихрамывая, и опираясь на трость. Он выходит из дома. В поношенном, но ещё приличном костюме. Всегда чисто выбрит, и обильно сбрызнут одеколоном. Он идёт к магазину, берёт там маленькую, и, пряча её в карман, идёт домой. По прошествии, некоторого времени, он снова хромает, в сторону магазина. Так продолжается до обеда. К обеду он стоит у парадной, в раскоряку, и, качаясь, пытается сделать шаг к двери. Но теряет равновесие, и падает в грязь. Некоторое время барахтается там, пока ему не помогают подняться. К вечеру, весь в грязи, он сидит на скамейке, с пластиковым стаканом в руке, и философствует, в изрядно подпитой компании.

Потом он спит там же на скамье, а к ночи качаясь и держась за перила, поднимается к себе на этаж.

Утром, свежевыбритый, в тщательно вычищенном костюме, он снова направляется к магазину.

День сурка

— Белые розы, белые розы, беззащитны шипы… — растягивал слога бывший оперный певец Васька Шилов.

Шли четвёртые сутки, как он праздновал… что праздновал? Да он уже и сам не помнил, что праздновал, но настроение его было великолепное. Водка лилась рекой, женщины с опухшими лицами, смотрели на него с восхищением. Мужчины, хоть и косили уже глаза на свои носы, но всем своим существом выражали гордость за Ваську. Каждый норовил похлопать его по плечу, и рассказать компании как они с Васькой… на этом рассказ обычно обрывался, рассказчик, мял рубаху на груди и начинал бормотать — талант, талант.

К утру, становилось тише. Тяжёлый запах перегара, тянулся по квартире. Одиночные тени, бесцельно бродили по коридору. Где-то в тёмном углу слышался заплетающийся шёпот.

Васька сидел один за столом, уткнувшись мутным взглядом в пустую бутылку. — Я — говорил он — Я Василий Шилов! Крупным шрифтом, на афише, и фото во весь рост. Поняли?! — Он посмотрел в тёмный угол. — А вы все шмакодявки передо мной! Васька Шилов талант, талантище! — Так про меня говорил великий Антонио. — Ему ещё будет рукоплескать Ла Скала! — Так он говорил. — А вы… вы пыль под ногами таланта. — Васька встал во весь свой богатырский рост, и закричал — Вон! Все вон! — Он схватил бутылку и с размаха разбил её о стену. — И водку свою забирайте, Завтра же начну новую жизнь. Завтра же поступлю на сцену. Вы ещё услышите, про Ваську Шилова. — Он качнулся, и рухнул на пол.

Утром, съёжившись и стуча зубами, он стоял под магазином, возле небольшой компании, и, перебирая струнами виновато улыбался. — Ладно, на — ему протянули стакан с водкой — давай, это, белые розы.

Васька осушил стакан, и затянул — Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…

Ночной концерт

Ночь миновала отметку в три часа, и тихо подходила к цифре четыре, самое сладкое время, или как говорят учёные — фаза глубокого сна. В это время, человек расслабляется настолько, что разбудить его в это время, означало бы, совершить, тяжкое преступление.

Итак, ночь, мирным сном, почивает, коммунальная квартира. Всё здесь окутано морфеем, от задремавшей тусклой лампочки в коридоре, до, уснувших, мирным сном обитателей коммунальной квартиры. А было их не много. Старый, глухой дед, мерно посапывающий в первой комнате, семейная пара, муж с женой, спящие во второй комнате, и собственно герой нашего рассказа, не состоявшийся, артист, человек, как говорят люди искусства, фактурный, с громким зычным голосом, и с нерастраченной артистической энергией. Проживающий, в третьей комнате. Но на данный момент, отсутствующий в ней, но причине своей приверженности, к горячительным напиткам.

Были ещё мигранты из средней Азии, но те жили так тихо, и незаметно, что казалось и не жили вовсе. Из редко можно было заметить тёмную плоскую тень, скользящую по стене, и таящую, при появлении в коридоре, кого ни будь более плотного и осязаемого, чем сама тень.

Итак, спали все, за исключением мирно шуршащих, на кухне прусаков.

Ровно в четыре часа, дверь, в коридоре распахнулась, со стены, грохнул велосипед, и жалобно прозвенев звонком, умолк. — Трали, вали, нас не ждали — прокатился по коридору, сильно захмелевший баритон.

Соседи вздрогнули, и проснулись. Дед поперхнулся своим храпом, и зашамкал беззубым ртом. Тени вздрогнули и слились с окружающими предметами. Муж и жена, одновременно открыли глаза, и сильнее натянули на себя одеяло.

— Сейчас начнётся — прошептал муж.

— Может наряд вызвать? — прошептала жена.

— Да, пока приедут, пока им объяснишь, что к чему, пока то, сё, и вставать уже будет нужно. Ну, их, подождём, может он сегодня по укороченной программе.

— Ну, давай подождём — согласилась супруга. — Может, и поспим ещё.

— Смерти моей хотите — Крикнул баритон и пнул упавший велосипед — не дождётесь! — Он скрутил фигу, и показал её, испуганным дверям. — Я вашу мать, тут наведу порядок — заревел баритон — я жизнь свою положил на эту коммуналку, а вы в меня велосипедами кидаетесь, — он ещё раз пнул велосипед — мои ми же! Я вам покажу, Кузькину мать. — И он пнул дверь, за которой дрожали, плоские тени. — Ишь, понаехали, гастер… гастер… граждане союзных республик, навеки сплотила великая Русь — Затянул он — Сла-а-а-вся отечество, наше свободное, дружбы народов, надёжный оплот. Я вам покажу, дружбу народов, надёжный оплот. На плот, и по реке, вниз, спущу, до самого ащхабада.

Я в девяностые, не для этого на баррикадах стоял, что бы в