Результатом же упомянутых переговоров с разными издателями об отдельном издании «Консуэло» и других романов Жорж Санд являются завязавшиеся у нее сношения с Гетцелем, Вороном и др., вследствие чего она у второго из них могла, благодаря, впрочем, специальным хлопотам Делатуша (о выступлении которого вторично на пути Жорж Санд в качестве литературного друга и руководителя речь будет ниже), – могла, говорим мы, вскоре поместить в его газете «Жанну». А по просьбе первого написала для «Diable à Paris» три статьи: «Общий взгляд на Париж», «Матери в большом свете» и «Дикари в Париже», а также, по его же просьбе, написала предисловие к вышедшему у него переводу «Вертера», сделанному Пьером Леру, и наконец, впоследствии (1850), издала у него и целое отдельное свое произведение – «Сказку про настоящего Грибуля».

С самого начала знакомства с Гетцелем Жорж Санд увидела в нем не только корректного и симпатичного издателя, но и единомышленника и единоверца, – а также сотоварища-писателя, и потому, начиная с этого времени, у нее установились и навсегда сохранились с ним самые дружеские отношения. Впоследствии – после переворота 1851 г., – когда Гетцель, как и многие другие, должен был бежать из Франции, ей даже пришлось хлопотать о нем, помогать ему своими связями в политическом мире и выручать его из материальных затруднений.[389]

Что касается ее произведений, напечатанных Гетцелем, то о первой из статей, написанных ею для «Diable à Paris», мы уже достаточно говорили в самом начале нашего труда. В следующей за этой, V главе мы говорим о статье «Матери в большом свете».

Статья же «Дикари в Париже», очень близкая по духу к «Общему взгляду на Париж», интересна, главным образом, потому, что в ней с особенной ясностью сказывается тот культ Жан-Жака Руссо, которому никогда не изменяла писательница, но которому она с особенной силой предалась в сороковых годах, по всей вероятности, вновь перечитывая его произведения. Так, в «Консуэло» постоянные ссылки на «Исповедь» Руссо и на разные другие его сочинения; в переписке Жорж Санд с Леру имя Руссо встречается на каждом шагу; но всего замечательнее в этом отношении статья «Дикари в Париже» (где слышатся точно отголоски его «Discours sur cette question: le Rétablissement des Sciences et des Arts a-t-il contribué à épurer les Moeurs»), и другая статья:       «Quelques réflexions sur J. J. Rousseau», бывшая одной из последних напечатанных в 1841 г. в «Revue des deux Mondes» вещей Жорж Санд.

Эта статья, – написанная в виде двух отрывков: 1) «Отрывка письма» (Неро к Жорж Санд) и 2) «Отрывка ответа» ее к нему, – останавливает наше внимание двояко. В ней Жорж Санд открыто исповедует свою неизменную любовь к Женевскому философу, которого, по ее мнению, в отличие от Вольтера и других современных ему мыслителей, следует называть «просто философом» без всяких эпитетов, ибо он «philosophe par excellence», т. к. в основе его миросозерцания лежит любовь к идеалу и глубокая религиозность духа. Затем она объясняет проступки и ошибки Руссо, многое оправдывает, многое с огорчением признает заблуждением, но, в конце концов, эта статейка является горячим панегириком Руссо, который, по ее мнению, был самым передовым человеком своего времени, а недостатки же его почти всецело зависели от несовершенств и заблуждений современного ему общества и отсталых человеческих установлений.

Но самое замечательное в этой статье – это мнение или теория Жорж Санд о так называемых «великих людях».

«Во все времена, ведь не правда ли», – говорит она, – «прогресс совершался посредством двух пород людей, противоположных, по-видимому, и даже фактически, одна другой, но предназначенных соединиться и слиться в общем деле в глазах потомства.

Первая из этих двух пород состоит из людей, привязанных к настоящему. Умеющие управлять событиями и пользоваться их результатами, они преисполнены страстями своей эпохи, но и воздействуют на эти страсти с более или менее блестящим успехом. Обыкновенно их называют людьми дела, а тех из них, которые сумеют выдвинуться – великими людьми. Я попрошу позволения, для того, чтобы ты лучше понял мое определение, назвать их сильными людьми.

Люди второй породы не изощрены в знании фактов, не способны управлять людьми в прямом или материальном смысле слова, а потому и неспособны с блеском и удачей управлять собственной судьбой и воздвигать в свою пользу здание Фортуны. С глазами, вечно направленными на прошлое или на грядущее – все равно, будь они консерваторы или новаторы, – они одинаковым образом преисполнены мыслью об идеале, которая делает их неспособными на роль, с успехом исполняемую первыми. Обыкновенно их зовут мечтателями, а первейших между ними, которые в истории тоже зовутся великими людьми, я назову исключительно великими. Хотя, в моем мнении, другие тоже облечены неоспоримым величием. Но слово «величие», по-моему, лучше применимо к человеку, отрешенному от всякого личного честолюбия, а слово «сила» – к человеку, воодушевленному и вдохновленному чувством собственной индивидуальности.

Итак, два рода знаменитых людей: сильные и великие. В первом числе: воины, промышленники, администраторы, все люди немедленного успеха, блестящие метеоры, брошенные на пути человечества, чтобы освещать и отмечать всякий его шаг. Во втором: поэты, истинные художники, все люди глубоких взглядов, божественные светочи, ниспосланные на землю, чтобы светить нам за пределы узкого горизонта, окружающего наше преходящее существование. Сильные расчищают путь, разбивают скалы, прорубают леса; это саперы странствующей фаланги человеческой. Другие начертывают планы, проводят вдаль линии и перебрасывают мосты над бездной неизвестности. Это инженеры и вожатые. Одним принадлежит сила ума и воли, другим – величие и возвышенность гения.

Я не обольщаюсь мечтою, что мое определение не является очень произвольным по форме. По своему обыкновению, я прошу тебя допустить его и не прерывать меня, приводя известные имена или кажущиеся исключения, которые не разбили бы моего рассуждения по существу.

Согласно с этим определением, Наполеон был бы лишь сильным человеком, а я отлично знаю, что было бы против всех правил французской грамматики отказать ему в эпитете великого.[390] Я его дал бы ему тем охотнее, что во многих отношениях его частная жизнь кажется мне отмеченной истинным величием характера, которое заставляет меня восхищаться им среди его ошибок более, чем среди его побед. Но, говоря философски, его личное дело не велико, и потомство так и будет судить о нем. То, что я говорю о нем,