27 июля он пишет еще:

...«Ужели возможно, что я еще ничего не сказал вам о ваших страницах об искусстве и о дороге.[382] Правда, что я никогда не умел ни о чем говорить с вами. Я болван, животное.

То, что вы мне написали о вашем плане заключения «Консуэло» и о не-собственности, заставило задрожать всю мою душу. Но я ничего не сумел написать Вам.

Итак, Консуэло пойдет по дороге, по той дороге, по которой так многие, которых я знаю, не идут. Консуэло, Консуэло!

Наш добрый друг, который в Испании, пишет мне много хорошего о вашей «Консуэло», но как мало он ее понимает! Что его всего более восхищает, это то, что «мать дозволит читать эту книгу своей дочери»...[383]

Кажется, Леру несколько погрешил против истины, утверждая, что лишь это восхищало Виардо. По крайней мере, в неизданном письме Полины Виардо из Гренады от 29 июля 1842 г. мы читаем следующую приписку Луи Виардо:

«Полиночка желает, чтобы я рассказал Вам об Альгамбре, дорогая М-м Санд»... – так начинает Виардо свое письмо, но тотчас же откладывает этот рассказ до личного свидания, и лишь одно может сказать – это, что:

«Мы вас хотели видеть во всякой зале, на всяком шагу. «Зачем это она не здесь! – говорим мы, – и какой прекрасный арабский роман она нам потом написала бы»! Но 5-ая часть «Консуэло» явилась нас утешить»...

Утверждая затем, что то, что он скажет, вовсе не будет «андалузадой»,[384] Виардо восклицает:

«Итак, я расскажу вам в немногих словах факт, свидетелем которого Бог и Полина. А именно, что я ни разу не мог прочесть более двух-трех маленьких глав подряд. Восхищение, умиление меня душат, я всхлипываю, задыхаюсь, плачу и, не видя ничего, принужден закрыть книгу.

Знаете вы, что эта Полиночка среди всех наших разговоров о вас сумела в двух словах сделать ваш портрет, более похожий и более очаровательный, чем портреты Шарпантье и Каламатты. Это, сказала она, гениальная добрая женщина. Разве это выражение не метко настолько же, насколько и верно? Я уверен, что добрый Шопен, как и все ваши друзья, согласится с этим определением»...

Между двумя частями романа Жорж Санд написала уже много раз упомянутую нами статью о Яне Жижке,[385] а после второй части романа – статью о Прокопе Великом. Подробно рассказывая в них, для вразумления незнакомого с историей Богемии и ее сект читателя, о гусситских войнах, писательница подчеркивает ту роль «насадителей христианских идеалов», которая выпала в средние века на долю бесстрашных сподвижников «Страшного Слепца» и беспощадного Прокопа, считавших, что они призваны посредством «возбуждения времен ревности и ярости» низвести на землю всеобщее равенство, братство и любовь. Так, например, в статье о Прокопе, – эпиграфом к которой поставлены следующие строки из письма о таборитах папы Мартина V к польскому королю: «Они перемешали и нарушают все человеческие законы и права, говоря, что не следует повиноваться королям, что все богатства должны быть общими, и что все люди равны», – Жорж Санд говорит:

«Ныне мало читают историю сект, предшествовавших Реформации Лютера. Мы полагаем, однако, что изучение этого предмета весьма любопытно и тесно связано с решением вопросов, которые волнуют современные народы. Мы надеемся впоследствии углубиться в него и развить его. На краткий очерк, который мы сегодня набрасываем, должно смотреть лишь как на отрывок».

Пересказав затем вкратце историю Прокопа по какой-то книге, которую она находит «тяжелой для чтения и немного бледной по своим мнениям и чувствам», – недостаток, которому она «не побоялась пособить кое-где по мере своего вдохновения и совести» (что вряд ли согласно с требованиями строгой исторической науки, прибавим мы в скобках), – Жорж Санд заключает статейку следующими, весьма для ее тогдашнего мировоззрения характерными, а для биографа интересными, рассуждениями, которые мы приводим, не пугаясь их крайности, ибо русское православие всегда было противником тех толкований католичества, против которых восставали и гусситы-чашники, и Жорж Санд.

...«Итак, – заключает Жорж Санд, – не надо говорить, что люди прошлого времени волновались и боролись за пустые мелочи. Ян Гусс и Иероним Пражский вовсе не добровольные жертвы безумного тщеславия трибунов, как католические правоверные писатели осмелились утверждать. Они – мученики свободы, братства и равенства. Да, наши отцы, которые тоже взяли себе девизом эти слова, таили в груди вечное святое учение, а гусситская война не только в частностях, но и в общем весьма схожа с французской революцией.

Да, как мы уже много раз говорили, этот крик возмущения: «Чашу народу» – был великим и неистребимым символом. Да, святые ереси средних веков, несмотря на всю кровь, которая из-за них текла, как и наша славная революция, несмотря на всю пролитую ею кровь, были высокими откровениями Духа Божия, распространившимися на целый народ. Надо иметь мужество это сказать и провозгласить. Эта роковым образом принесенная в жертву кровь, эти излишества, этот бред, эти затмения, эти преступления дурно понятой необходимости, все то зло, которое затемняет славу этих революций и пятнает ее триумфы, – это зло ни в их основах, это злополучное следствие дела во веки священного.

Но откуда же происходит это зло, в котором обвиняют безразлично и тех, кто его вызывает, и тех, кто за него отплачивает? Оно происходит от упорной борьбы, от враждебных действий, от несправедливых вызовов врагов света и божественной истины. А если взять еще глубже – то оно происходит от ужасающего антагонизма двух начал – добра и зла. Может быть, так это и понимали при своем происхождении те религии, которые допускали гигантскую борьбу между добрым и злым духами. Менее дьявольские, менее преисполненные дьявольской злобой, чем извращенное христианство, они возвещали обращение и искупление духа зла, они примиряли его в конце времен с Богом добра. Они, может быть, бессознательно предсказывали таким образом всемирное примирение человечества, милосердную победу равенства, обращение и возрождение отдельных личностей, нынешних королей, князей, иерархов, богатых и знатных, рабов сатаны – с освобожденными народами»...[386]

...Итак, мы не победили, и сказать, что все люди равны, что все блага должны принадлежать всем, в том смысле, что они должны служить всемирному общению, сопричастию и, посредством сопричастия к этому общению, служить и на пользу всякому единичному человеку – это все еще ересь, за которую осуждают и