и в «Овечьей луже» и в предшествующем ей «Ваньке-Вьюге». Но Б. Ширяев подходит к этой теме не схематически, не рационально, а чисто эмоционально, развивая ее в современных бытовых условиях. Не история или легенда, а текущая жизнь – вот стихия, в которой он живет.

Свои рассказы и повести Ширяев печатает в журналах совершенно различных направлений, вплоть до солидаристических «Граней», т. к. считает, что в литературе не может быть политической партийности, которая обязательна для публицистики, но существует своя собственная «литературная партийность». И «литературная партия», к которой причисляет себя Ширяев, стремится к преодолению того мусора, которым засорена русская литература предреволюционного периода, в так называемый ее «серебряный век», подчинившего направленность и сущность творчества форме и изуродовавшего форму внесением западной гнили в нашу русскую почву. «Серебряный век» он считает «Февралем русской литературы».

В настоящее время, в далекой от нас Италии Ширяев работает над окончанием романа «Кудеяров дуб» и ведет текущую публицистическую работу в нескольких изданиях национально-русского направления.

Заканчивая эту заметку, я прошу дорогого Бориса Николаевича еще раз принять мою сердечную благодарность за бескорыстное, дружеское и идейное сотрудничество, и желаю ему дальнейших успехов на его боевом участке общерусского фронта борьбы за Россию.

«Знамя России», Нью-Йорк,

10 августа 1955 года, № 128. С. 2–3

В. Рудинский

Две крайности

Талантливый, но нередко парадоксальный Н. Ульянов опубликовал недавно в «Новом Журнале» статью «После Бунина», где пришел к выводам весьма мрачным и пессимистическим, прямо заявив, что, якобы, с Буниным прекратила существование русская литература, и за рубежом и на родине. По счастью, аргументация автора убедительна только внешне. Несправедливо, конечно, начисто отметать советскую литературу. Несмотря на гнет социального заказа, в ней есть произведения, которые переживут советский строй. Банальный пример: «Тихий Дон» Шолохова; но, сколько других вещей можно бы назвать даже созданных в самую ортодоксально-коммунистическую эпоху. А во время и непосредственно после войны появилось множество книг (и особенно в сфере исторического романа, казалось бы столь близкой Н. Ульянову), в которых только и есть советского, что надпись «Госиздат» или что-нибудь в этом роде. О многих из них мы уже имели случай упоминать в «Возрождении».

Еще более сомнительны похороны по третьему разряду, устраиваемые Н. Ульяновым далеко еще не скончавшейся зарубежной литературе. По версии Ульянова, все великие писатели должны были «рукоположены» каким-либо гениальным предшественником, как, скажем, Пушкин – Державиным!

Странность безусловного перенесения церковного обихода в литературу не выдерживает даже и поверхностного анализа. Вообразим себе, что Пушкин лично не встретился бы с Державиным, что весьма легко могло бы случиться. Ясно, что не только он, тем не менее, был бы Пушкиным, но и что влияние Державина сказалось бы на нем ничуть не меньше. Духовная преемственность ведь свободно преодолевает во времени дистанции веков, в пространстве – океаны, горные цепи и пустыни.

Во всех великих литературах Европы и Азии бывали периоды упадка, иногда даже без особых внешних причин, которые затем сменялись новым расцветом. Если так бывало в Испании, Англии, Италии, почему этого не может быть в России, где притом обстоятельства гораздо лучше бы объясняли это явление? Но, главное, самое-то наличие упадка надо поставить под знак вопроса.

Если даже не ссылаться на целый ряд оставшихся талантливых писателей старой эмиграции, двух или трех ее поколений, то остается совершенно непонятным, почему Ульянов не видит целого класса в литературе, к которому, в конечном счете, следовало бы отнести и его самого? Новая эмиграция, слава Богу, дала уже очень немало. Имена Сергея Максимова, Л. Ржевского, Н. Нарокова, и в поэзии, например, Олега Ильинского никак нельзя сбрасывать со счета…

Ослепление человека, не увидевшего за деревьями леса, было бы вовсе уж непонятно, если бы кое-что в статье Ульянова не служило известным тому пояснением. Он очень резко нападает на всех, кто вносит в область чистой литературы политические страсти и начинает применять свое творчество как орудие в борьбе с большевизмом. И очень вероятно, что перечисленные выше, да и многие другие писатели новой эмиграции вызывают его раздражение именно «по этой линии», заходящее чересчур далеко.

Невозможно не признавать, что в первой части «Дениса Бушуева» (Максимова), или в «Мнимых величинах» (Нарокова) мы встречаемся с подлинно-художественными произведениями, которые только выигрывают от острой актуальности, в них кипящей. Недопустимо стеснять свободу художника, как нельзя требовать от него и писать непременно о нашем времени, или, еще хуже, в определенном политическом направлении или плоскости. Но нельзя и запрещать ему писать о своей эпохе и выражать свои идеи, если ему того хочется. Полной аполитичности не найти ни у Достоевского, ни у Тургенева, ни у Корнеля, Шекспира или Данте.

Признание свободы творчества означает право писателя равно строить себе «башню из слоновой кости» или ввязываться в самый жар политической свалки. И, действительно, хороший критик должен как раз уметь схватить силу и слабости произведения с точки зрения искусства, а отнюдь не с точки зрения собственной идеологической концепции.

Ульянов вправе стоять «au-dessus de la melee», но не требовать того же самого от всех.

* * *

Своеобразный «pendant»[190] (фр.: парная вещь, пандам) к изложенным выше мыслям представляют высказывания и другого критика, тоже талантливого и вышедшего из рядов новой эмиграции, – Б. Н. Ширяева. Он, наоборот, категорически требует от всех поэтов и писателей эмиграции служения делу антибольшевизма и приходит в раздражение от самой идеи, что можно писать для чего-то иного.

Но не напоминает ли это, в самом деле, большевистского стандарта? Не получается ли это такой же точно социальный заказ, как в СССР, только не левый, а правый?

Ширяев, мы полагаем, абсолютно прав, когда ратует за уничтожение левого засилья в зарубежной литературе, при коем могут быть напечатаны только произведения определенного политического направления и только о них говорит пресса и критика. Но дело ведь совсем не в том, чтобы его заменить правым засильем.

А очень многое в решительных оценках Ширяева показывает, что он к политическим врагам (а это, к сожалению, все те, кто целиком не принимает его, довольно «комплексной» идеологии) не собирается применять художественный критерий, а намерен подвергать их тому экзамену по части политической благонадежности.

Причем этот метод невольно ведет к бессмыслице: нападая на «парижскую школу» поэтов, Ширяев даже не разбирает того, что иные из них по сути дела – ив жизни, и в творчестве – служат тем же идеалам, что и он. В нападках на Бунина он оказался совершенно неспособным понять ни художественное его значение, ни положительно идеологические элементы в это сочинениях. Даже анализ русских классиков «по Ширяеву» таит в себе опасности, и большие.

Еще более неприятное впечатление производят делающиеся попытки Ширяева ввести «духовную цензуру». Слава Богу, что инквизиционные приемы всегда были противны