Несколько американцев, дислоцированных в столицах, имели возможность попробовать театральные представления другого типа в форме конференций советского правительства. Поскольку АРА считалась эквивалентом представительства иностранного правительства, ей было выдано ограниченное количество пропусков на отдельные государственные мероприятия, такие как специальные сессии ежегодного национального конгресса СССР, на которые съезжались представители со всей страны. Для некоторых из этих делегатов это был долгий, очень долгий путь от темноты деревни до устрашающей яркости Большого театра, места их сбора. «Это наполняет их властью Москвы», — написал Халлингер, который понимал предполагаемый эффект такого политического театра:

Ту сцену в Большом театре никто не мог забыть — тысячи электрических ламп, огромный зал, обставленный золотом и отделанный красными плюшевыми портьерами, четыре яруса переполненных галерей, сцена, примыкающая к сцене во внутреннем дворе из оперы, сцена на три четверти заполнена офицерами в красной форме и хаки, красногвардейцами в касках и с длинными винтовками, а впереди, возле рампы, стол комиссаров с вежливыми Калининым, Каменевым и несколькими другими. У этого есть оправдание для существования, хотя бы как зрелища.

Представление, которое описывает Халлингер, должно быть, было Девятым съездом Советов в декабре 1921 года. Еще в ноябре 1917 года на Втором съезде Советов Ленин и Троцкий объявили о захвате власти большевиками. Сейчас, четыре года спустя, они по-прежнему были главным событием в глазах делегатов, хотя ситуация вот-вот должна была измениться. Ленин уже был очень больным человеком, и это был его последний съезд Советов; Троцкий, никогда не пользовавшийся особой популярностью среди большевистского руководства, вот-вот должен был оказаться вытесненным со сцены. Но в декабре 1921 года оба мужчины все еще были в центре внимания и использовали этот случай, чтобы оправдать свою Новую экономическую политику перед своими обеспокоенными товарищами.

Кулидж и Голдер посетили несколько сессий Девятого Конгресса, которые они описали в отчетах и частной переписке, отправленной в Штаты. Их наблюдения за ведущими игроками во многом похожи на наблюдения других современных иностранных очевидцев. Ленин поначалу удивляет. Физически он невпечатляющий, у него высокий, писклявый голос, совсем не то, что можно ожидать от сурового выражения лица, столь знакомого по вездесущим фотографиям. Но Ленин знает свою аудиторию. Он доводит свою мысль до конца повторением простых фраз и достигает желаемого эффекта.

Троцкий, с другой стороны, мгновенно оправдывает свою репутацию величайшего большевистского оратора. Физически подтянутый, даже военный, он обращается к своей аудитории с речью, драматично жестикулируя — хотя сейчас, когда большевизм отступает, становится все труднее поддерживать этот акт. Троцкий лучше всех умеет разжигать энтузиазм, побуждая массы к действию, но времена стали решительно неромантичными.

Хотя Ленин и Троцкий, безусловно, должны были привлечь их внимание, Кулидж и Голдер временами были озабочены дурными манерами собравшихся делегатов. Кулидж поинтересовался, почему, когда в театре достаточно жарко, многие решили не снимать свои меховые пальто и шапки. Голдер подумал, что собрание «немного напоминает съезд бродяг. Люди были там во всех видах одежды, в шляпах, без шляп, в пальто и без них, люди сидели повсюду». Фермера Мерфи привлекли лица в толпе.:

Одна вещь, о которой я подумал, заключалась в том, что здесь был съезд реформаторов, людей, исповедующих высшие идеалы, которые сказали, что их цель — облегчить участь масс, принести удовлетворение и комфорт всему человечеству. Итак, я осматривал в подзорную трубу каждое лицо в поисках каких-либо следов сочувствия и доброты, морщинок вокруг глаз и рта, которые указывали бы на частый смех, доброжелательного взгляда, но нигде — ни в одном выражении лица во всей этой толпе я не нашел ничего, кроме жесткости и дерзости. Либо у всех были сжаты челюсти от ненависти, либо на лицах была насмешка.

В канун Нового 1921 года Петроградский совет устроил праздник в оперном театре, и Голдеру удалось получить приглашение. Глядя на происходящее ниже, он погрузился в воспоминания о другой России.

Впервые я попал в эту оперу в начале 1914 года, то есть перед войной. Был сыгран один из полу-восточных балетов, и к колориту постановки, мягкой восточной музыке добавились блеск публики, военная форма, великолепно одетые женщины в своих красивых вечерних платьях, открывающих красивые шеи и руки. Вся сцена была взята из «Тысячи и одной ночи», и я помню, что был очень тронут всем этим.

Сегодня у дверей оперного театра стояли солдаты Красной Армии в форме старой императорской гвардии. «Форма висела на этих бедных солдатах-крестьянах, и они вели себя как фермеры, курили сигареты на посту, но форма была на месте». Что касается аудитории, Голдер узнал обычных «женщин с короткой стрижкой и длинноносых мужчин, одетых в пролетарскую одежду и думающих, насколько они выше остального мира». Его и коллегу из АРА пригласили посидеть в ложе царя. «Сначала я подумал, что таким плебеям, как мы двое, не пристало там сидеть, пока я не огляделся и не увидел коммунистов, наших товарищей. В конце концов, мы были буржуа и в этом отношении более тесно связаны с царем, чем кто-либо другой».

Петроградом безраздельно правил глава большевистской партии Зиновьев, который, как говорили, обладал харизматической личностью и, по общему мнению, был блестящим оратором. Он также был известен как человек с огромным эго. Возможно, это повлияло на размышления Гольдера, когда он созерцал сцену на сцене Петроградского оперного театра в тот новогодний вечер, где с трех сторон был накрыт длинный прямоугольный стол с товарищем Зиновьевым в центре. «Кажется святотатством произносить это, — писал Голдер, — но сцена напомнила мне итальянскую картину «Тайная вечеря».

В столицах провинций, конечно, не было ничего, что могло бы сравниться с Большим театром, но там был законный театр — хотя и не в приграничном городе Оренбурге, по словам одного американца, который решил, что «Такие развлечения, как театр, невозможны; атмосфера последнего настолько напоминала лагерь беженцев, что достоинства шоу, если таковые и были, были упущены из виду». У спасателей в Самаре, очевидно, было лучше. Один из них написал об опере, что «После того, как я привык к «немытому» запаху зрителей, который наполнял зал, постановки были неплохими».

Келли присутствовал на представлении «Риголетто» в этом городе во время своей короткой остановки там. «Вся Самара присутствовала», — рассказывает он. «Судя по людям, прогуливающимся между номерами, мы бы никогда не заподозрили, что в этом районе что-то не так». Он сказал, что самарский оперный театр был «единственным общественным центром любого рода, если не считать железнодорожной станции с моргом при ней».

Корник, который не был экспертом в этих вопросах, считал, что театральными представлениями в Царицыне похвастаться нечем, хотя во время летнего визита 1922 года в Астрахань, на Каспийском море, он обнаружил