Узнав об убийстве сестры короля, книжник вспомнил, как, разумеется, не он сам, угрожал Эльдалотэ за то, что она предпочла другого мужчину. Теперь та ситуация казалась поистине чудовищной, Пенголод чувствовал жгучий стыд и готов был сжечь себя вместе с библиотекой, потому что не мог отделаться от кошмарной ассоциации — он собирался поступить, как Эол.

Возможно, это лишь казалось, но очень не хватало рядом наглого насмешника Халиндвэ, который мог бы ударить, повалить наземь и высказать нечто нелицеприятное, зато отрезвляющее.

Только рядом не было ни Эльдалотэ, ни Халиндвэ, ни близнецов-третьедомовцев. Не хрустел под ногами снег и лёд Хэлкараксэ, не пугала чернотой бескрайняя смертельно-опасная холодная вода.

Рядом был король, его племянник, стража… И первая в истории Гондолина казнь нарушителя границ тайного города.

«Летописец должен сохранять записи обо всём, что происходит в королевстве. Важном и незначительном, прекрасном и отвратительном, правильном и недопустимом. И обязан видеть самое главное своими глазами».

На душе было мерзко. Пенголод, ковыляя в сторону тюрьмы вслед за владыкой — осунувшимся и потерянным, понял, что не хочет видеть происходящее так, как оно есть на самом деле.

«В моих книгах гондолиндрим не знали про яд на дротике, пока не стало слишком поздно, — заговорил про себя летописец. — Принцесса Ириссэ умерла во сне, провалившись во тьму забытья, когда наступила ночь. И Маэглин ни слова не говорил отцу!»

Рука взялась за перо. Делать записи на ходу было неудобно, зато происходящее так сильно не пугало и не вызывало отвращение. Этого всего нет! Есть лишь книга и перо.

И окровавленный узник в кандалах.

По словам Келебреха, это был опасный бродяга, нападающий в лесу на беззащитных путников. Как же он жалок теперь!

«Нет! Здесь нет тюрьмы! Это тронный зал. Король Турукано принял нового родственника во всём своём величии, восседая на высоком троне. И молвил он так: «Добро пожаловать, зять. Отныне и навек будешь ты жить в моём королевстве и не покинешь его, ибо таков мой закон: кто однажды вошёл в мои владения, более никогда не уйдёт». И встал гордо Эол перед владыкой…»

***

— Казнят? Умерла?

Тёмный эльф с трудом пошевелился через боль. Сорванный голос хрипел, избитое тело дрожало.

— Я ведь сказал состав…

Замотав головой, судорожно хватая ртом воздух, Эол вдруг замер и посмотрел на короля умоляюще:

— Я не шпионить пришёл, мне не нужны твои тайны! Я лишь заберу своё и уйду! Маэглин! Сын! Пойдём домой!

***

Боясь представить, что чувствует обречённый на смерть, понимающий — шансов на спасение нет, Пенголод продолжил писать:

«Я не желаю знать твоих законов! — заявил тёмный эльф. — Ни ты, ни твоя родня не имеют права присваивать земли, принадлежащие Тэлери! Вы принесли нам непокой и войну, поступая бесчестно и несправедливо и гордясь этим! Если ты претендуешь на обладание сестрой, что ж, пускай птичка возвращается в клетку, где она вновь зачахнет, как чахла ранее! Но Маэглина ты не получишь! Я приказываю тебе, сын, идти со мной прочь от наших врагов, убивавших твоих близких! Если же ты останешься, будешь проклят!»

***

Майрил молча опустил глаза.

— Твоя судьба решена, — произнёс Турукано, смотря на Эола, и в его голосе отчаянно не хватило твёрдости. — Стража!

***

«Я не стану спорить с тобой. Тёмный Эльф, — произнёс король, возвышаясь на троне, — Мечам Нолдор обязан ты свободе жить дикарём в лишенном солнечного света лесу. Если бы не мой народ, ты был бы рабом Моргота. Здесь же правлю я. И для тебя, как и для твоего сына, есть два пути: жить или умереть в стенах моего города».

«Для себя и для сына я выбираю второй путь! Ты не заберёшь принадлежащее мне!» — прокричал Эол».

Пенголод тяжело вздохнул. Сейчас он готов был написать, что угодно, лишь бы не видеть, как на глазах у юного эльфа гондолинские воины избивают его отца, начавшего сопротивляться. Отца, убившего мать. Пытавшегося лишить жизни сына. И теперь обречённого на смерть.

Почему же раньше всё воспринималось проще? Почему безопасная жизнь в кольце гор, под крылом Орлов Манвэ превратила прошедшего Вздыбленный Лёд Нолдо в слабака?!

Лязг решёток и замков заставил содрогнуться, летописец обернулся на Майрила — тот шёл вслед за бессильно повисшим в руках воинов родителем, смотря перед собой неподвижными глазами. Тёмными глазами эльфа тьмы.

***

Дневной свет резанул до слёз. Быстрым движением вытерев лицо, полунолдо взглянул на родителя, и внезапно осознал, что край городской стены уже совсем близок. С трудом устояв на ногах, Майрил судорожно вздохнул. Отец вдруг зашевелился, а потом начал отчаянно вырываться.

— Предатель! — заорал Эол, увидев сына, когда воины вновь лишили узника способности двигаться. — Зачем я тебя родил?! Да чтоб ты подох здесь так же позорно, как я! Ты ничего здесь не добьёшься!

Взгляд Ломиона стал осуждающим, но в следующий миг отца столкнули вниз со стены. Страшный крик показался бесконечно долгим, а потом резко стих.

Всё. Он мёртв. Мёртв…

Полунолдо почувствовал, что ноги больше не держат, в глазах потемнело, и только одна мысль заставила не упасть, а пойти прочь от места казни, отказываясь от помощи — нельзя плакать при всех.

Посмотрев ему вслед, Пенголод что-то снова записал, потом взглянул на текст и подумал, как много придётся исправлять и переделывать. Только сначала необходимо прийти в себя. Желательно, подальше отсюда. Как теперь вообще приходить на эти… осквернённые стены?!

***

Дальнее ответвление подвала дворца начали спешно перестраивать, чтобы сделать для погибшей принцессы личные покои вдали от живых. Планировалось многое, но пока здесь успели лишь немного разобрать пол, чтобы предать тело Ириссэ земле.

Не помня, как оказался в подземелье, Майрил сел на холодные плиты и заплакал. Больше не осталось сил сдерживаться, ощущение беспомощности и бессмысленности жизни не давало дышать, всё сильнее сдавливая горло.

— Прости, что пришла… вот так, — голос Идриль прозвучал совсем рядом, по камням пола зашуршал шёлк, тёплая ладонь коснулась мокрой от слёз руки. — Просто… Когда я потеряла маму, мне было очень тяжело в одиночестве.

Принцесса опустилась рядом на колени, обняла, положила голову на плечо.

— Мама была смелой, — гладя разрыдавшегося кузена по волосам, Идриль говорила ласково, отрешённо, — она спасала других, но её никто не спас. Это очень грустно, но знаешь, это ведь не причина