Шрифт:
Закладка:
III. Особенно неприятное впечатление производит брошенное Н. Эйдельману обвинение в плагиате. Не касаясь справедливости этого утверждения (хотя редакция обязана была его проверить), уместно спросить: какая связь между возникшей полемикой и деянием, находящимся в компетенции юристов?
Примеры подобного «комментирования» встречаются в каждом столбце статьи И. Зильберштейна. Между тем автор ее – «один из старейших советских литературоведов», текстолог и комментатор не одного десятка томов «Литературного наследства» – должен быть хорошо знаком с понятием научной и литературной этики.
Так кто же подменил суть?
А. В. Ратнер
А. П. Шикман
23 января 1984 г.
На листе с подписями рукой И. С. Зильберштейна фамилия А. В. Ратнера подчеркнута, а над ней написано: «СВОЛОЧЬ!»
Александр Владимирович Ратнер (1948–1991) – историк и библиограф, учился на вечернем отделении Историко-архивного института, после службы в рядах Советской армии (1970–1972) продолжил обучение на историческом факультете МГПИ им. В. И. Ленина, после окончания которого (1975) работал учителем истории в средней школе, редактор журнала «Советская библиография», член Археографической комиссии, составитель библиографии Н. Я. Эйдельмана (1991), ученик и друг литературоведа А. В. Храбровицкого.
Анатолий Павлович Шикман (род. 1948) – историк и библиограф, выпускник исторического факультета МГПИ им. В. И. Ленина (1975), работал учителем истории в средней школе, сотрудником ЦГАДА, в 1980‐е стал автором ряда публикаций по истории цензуры, эмигрировал в США. Однокурсник и друг А. В. Ратнера.
43. Письмо Светланы Кузьминичны N (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
К полемике по поводу книги Н. Эйдельмана
«Большой Жанно»
Уважаемая редакция!
Прочитала в «Литературной газете» за 11 января 1984 г. статьи Н. Эйдельмана и И. Зильберштейна.
Статья «Подмена жанра» написана в характерной для Эйдельмана манере – спокойно, доброжелательно, обоснованно. Его экскурсы в историю литературы основательны. Нельзя не согласиться с правом широко осведомленного историка на творческий вымысел, относительную свободу обращения с историческим материалом в пределах, которые он сам себе назначает, руководствуясь знанием эпохи, чутьем и тактом, которые он нам многократно доказывал. Хочется отметить, что для читателей Н. Я. Эйдельман стал своего рода эталоном, противостоящим потоку исторических романов, ярким представителем которых был Пикуль. Удивительно, что «Литературная газета» не ориентировала читателя, не пыталась указать на безвкусицу, пошлость и искажение исторических фактов у этого автора. И, что греха таить, он пользовался и пользуется успехом у читающей публики.
Тем более странно появление статьи И. Зильберштейна, тоном своим и переходом «на личности» напоминающей полемику «Северной пчелы» Булгарина.
Основная идея статьи: «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Автор статьи не понимает жанра книги «Большой Жанно». «Особенно огорчает то, что в книге обнаруживаются пассажи, заполнившие в ней десятки страниц, но к реальной биографии Пущина ни малейшего отношения не имеющие», – пишет Зильберштейн. Но ведь это не биография ни по форме, ни по сути. Это скорее внутренняя, духовная биография поколения. Это то, что «Вокруг площади» у Б. Голлера. Да, Пущин у Эйдельмана знает о «внутренних происшествиях» куда больше, чем должен знать. В этом помогает ему автор книги. Но его реакция на это узнавание, его размышления – это как раз то, что могло бы быть и, видимо, было бы так. Нигде не нарушена логика образа Пущина. А что все именно так, порукой тому и талант автора, и прежние его строго документированные труды, и доверие читателя, которым он заслуженно пользуется.
Говорить, что главы о Ростовцеве и Степовой лишние – это, по меньшей мере, самонадеянно. Тогда можно убрать из книги любую главу, тем более что в ней нет строгой сюжетной канвы. Разве может не интересовать Пущина – человека кристальной честности и достоинства, обладавшего обостренным чувством справедливости, – психология и характер доносчика Ростовцева? Разве нам не интересно его желание не только осудить, но и дать обдуманную оценку жизни этого человека?
Удивляет отношение И. Зильберштейна к эпизоду из жизни Н. Бестужева, якобы взятому из его работы. Разве какое-то сообщение, скажем, о жизни Пушкина, сделанное учеными, становится его собственностью, а не достоянием всех, кто пишет о поэте? Где же, в каком беллетристическом произведении делается указание на первоисточник? Автор статьи чрезвычайно оскорблен тем, что у Эйдельмана Бестужев – отец детей Л. И. Степовой. Этот его выпад просто нелеп, это вопрос медицины, а не литературы. Тоска же Бестужева по любимой женщине и близким ему существам в этом контексте глубже и понятнее. Такое допущение делала Цявловская, когда писала, что дочь Воронцовой была дочерью Пушкина, и это не вызывало ненужного гнева, хотя материал требовал еще большей деликатности[607].
Раздражает автора отношение Пущина к Наталье Николаевне. Оно выпадает из общепринятых канонов, которые, кстати, сейчас поколеблены многими публикациями. Мне думается, что Эйдельман, изучивший и чувствующий своего героя, имеет право на свою версию, талантливому изложению которой верит и читатель. Пущин, женившийся на склоне лет, можно сказать сложившийся холостяк, вполне мог думать именно так.
Голословно утверждение Зильберштейна «слов этих сказать не мог хотя бы потому, что они не совпадают с его образом мыслей» – это как раз тот способ аргументации, о котором я писала в начале письма. И уж ниоткуда не вытекает вывод: «Вот куда привела автора ложно понимаемая „художественность“».
Да, Пущин цитирует Павлищева, но это только отправная точка, чтобы рассказать о предчувствиях поэта, о примерке судьбы, это было во многих его стихах. Надо было читать через строку, чтобы понять эти страницы как согласие Эйдельмана с Павлищевым. Да и нельзя же настолько отождествлять автора с его героем.
Не стану останавливаться на скандальном заявлении Зильберштейна о скабрезности Эйдельмана, которую Зильберштейн старается доказать длинными выдержками из книги, ничего не доказывающими. Если бы не стояла здесь фамилия Н. Я., я бы подумала, что речь идет о другом писателе, который тем и завоевывает жгучий интерес непритязательного читателя. И сам уровень этого разговора, и пыл Зильберштейна очень кажутся странными в маститом ученом. И далее следует пассаж об интересе Эйдельмана к «интимной жизни особ императорской фамилии», и пример тому книга о Павле I. Тут возникает странная мысль: а читал ли автор статьи «Грань веков» – труд, построенный на документах, где нет никаких интимностей.
А замечание в сноске о якобы нечистоплотности Эйдельмана в отношении труда Кравченко странно вот чем. Событие (если
