— Разве ты не знаешь, что я запретил своей жене выходить из дома, даже ради посещения Хусейна? И как же у тебя возникла такая ужасная мысль — взять жену с собой в такой безнравственный театр и вернуться домой уже после полуночи в такой час?!.. Дурак, ты толкаешь и себя и свою жену в пропасть. Какой бес на тебя напал?

Ясин находил в молчании спасительную гавань, чтобы не выдать себя интонацией или не заговорить откровенно, возбуждая лишние подозрения, которые в итоге докажут, что он пьян. И хотя его воображение упорно настаивало на том, чтобы пренебречь всей серьёзностью ситуации и незаметно выскользнуть из этой комнаты, он удалился за дальние горизонты, которые его хмельной голове казались то еле держащимися на ногах, то пританцовывающими. Даже строгий голос отца не смог воскресить в нём былой ужас, который бы заглушил те песенки, что распевали зрители, выходившие из театра, а сейчас невольно то и дело приходившие ему на ум, и словно призраки нашёптывали:

Продам всё, что имею, ради одного поцелуя

В твою щёчку, что подобна сливочной конфете,

И такая сладкая, словно басбуса[45],

Или мухаллабийя[46], и даже слаще.

Ясин ничего не замечал под действием страха; отцу же надоело его молчание, и в гневе он закричал на него:

— Ну говори же! Расскажи мне, каково твоё мнение. Я настаиваю, что это добром не кончится!..

Ясин испугался ещё больше последствий своего молчания, и прервал его, испытывая тревогу и благоговение перед отцом. Наконец, собрав все свои силы, чтобы взять себя в руки, он произнёс:

— Её отец был с нами снисходителен…, - затем в спешке произнёс, — но я сознаюсь, что совершил ошибку…

Отец в ярости закричал, словно проигнорировав его последнюю фразу:

— Она больше не возвратится в родной дом, и должна уважать обычаи той семьи, членом которой стала. Ты её муж, её господин, и лишь ты один можешь сделать из неё всё, что захочешь. Скажи-ка мне, кто несёт ответственность за то, что она вышла из дома: ты или она?

Ясин, несмотря на опьянение, почувствовал расставленную ему ловушку, но страх подтолкнул его отступить, и он пробормотал только:

— Когда она узнала, что я собираюсь выйти поразвлечься, то стала умолять меня взять её с собой…

Отец ударил ладонью о ладонь и сказал:

— Ну что ты за мужик такой?… Единственным достойным ответом с твоей стороны было дать ей пощёчину! Поистине, женщин портят лишь мужчины, да не все мужчины могут противостоять женщинам…

— И она пошла с тобой в такое место, где танцуют полуголые женщины?…

Перед его глазами появилась картина, которую портили нападки отца, и тут в голове его вновь возникли мелодии, перекликавшиеся эхом: «Продам всё, что имею…». Отец угрожающе предупредил его:

— В этом доме есть свой закон, и тебе он известен, так будь добр уважать его, пока собираешься оставаться в нём…

47

Аиша выполняла обязанность подготовить наряд Хадиджи с неподражаемым усердием, будто это было самым важным делом в её жизни, которое она исполняла в совершенстве. Хадиджа и впрямь стала выглядеть как заправская невеста и уже готовилась переехать в дом жениха, хотя по своей привычке утверждала, недооценивая все те услуги, что ей оказывала сестра, что самым большим её достоинством является прежде всего полнота! Хотя собственная «красота» и не была причиной тревог и смущений с того момента, как он попросил её руки, случайно увидев её собственными глазами, зато все признаки счастья, что охватило её, были налицо. Их не под силу было стереть даже тоске, что начала шевелиться где-то глубоко в сердце накануне очевидного события. Эта тоска больше подходила такой, как она девушке, чьё сердце ещё ни раза не трепетало от любви к чему-то, помимо собственной семьи, дома, обожаемых родителей, вплоть до цыплят, плюща и жасмина на крыше. Даже само замужество, которое она так долго ждала, горя в нетерпении, было пустяком по сравнению с горечью расставания. До того, как попросили её руки, она словно и внимания не обращала на свою любовь к родному дому. Может быть, в этих жизненных треволнениях её охватила досада, и она спрятала свои подлинные глубокие чувства, ведь любовь — как и здоровье: ею пренебрегаешь, когда она есть, и начинаешь дорожить, когда приходится прощаться. Когда Хадиджа уверилась в своём будущем, сердце её наотрез отказывалось покидать старое место для жизни в новом под действием сильнейшего страха, словно она искупала грех.

Камаль молча глядел на неё и больше уже не спрашивал, вернётся ли она, ибо уже узнал, что девушка, выходящая замуж, не возвращается в отчий дом. Он лишь пробормотал, обращаясь к обеим своим сёстрам:

— Я вас буду часто навещать после школы.

Обе они приветствовали его идею, однако он больше не обманывался ложными надеждами. Он часто навещал Аишу, но то больше не была его, прежняя Аиша. Её место заняла другая — наряженная, встречавшая его с повышенным вниманием, казавшимся ему странным. А стоило им остаться наедине в её комнате, как туда входил её муж, не покидавший дома, и довольствовавшийся развлечениями, вроде сигарет, кальяна и лютни, струны которой он перебирал время от времени. Хадиджа была не лучше Аиши, так что в целом доме у Камаля не было иного товарища, кроме Зейнаб. Но и она не высказывала к нему такой симпатии, которой он бы хотел, разве что в присутствии его матери, словно она ластилась к ней самой. А стоило матери отсутствовать, как Зейнаб просто игнорировала существование Камаля, будто его и вовсе не было!

И хотя Зейнаб не ощущала, что с уходом Хадиджи она потеряет близкого человека, ей была неприятна невозмутимая молчаливая атмосфера в доме, что царила здесь и в день свадьбы. Ей пришлось утешаться тем, что она объясняла это гневливым и злобным характером хозяина дома. Как бы в насмешку