— Время уже позднее, но Ясин и его жена пока не вернулись!

Супруг вытаращил на неё с изумлением глаза и удивлённо спросил:

— И его жена?… Куда они пошли?

Женщина проглотила слюну; она испугалась и его, и саму себя, однако не смогла не сказать:

— Я слышала, как её служанка говорила, что они пошли к Кишкиш-беку!

— К Кишкишу?!

Голос его прозвучал так громко, что от злобы из глаз его, разгорячённых алкоголем, посыпались искры. Он стал засыпать её одним вопросом за другим, с рыком и брюзжанием, пока остатки сна не покинули его. Он отказывался покидать своё кресло до тех пор, пока не вернутся эти двое «заблудших». Он всё ждал и взвинчивал себя от гнева, а когда этот гнев, от которого она была в ужасе, уже был готов излиться на неё, она затряслась так, как будто это она согрешила. Затем стала захлёбываться от раскаяния за слова, сорвавшиеся с языка. Она раскаивалась из-за того, что так поспешила и раскрыла секрет, словно сделала это исключительно ради того, чтобы потом пожалеть, и в этот час она готова была исправить свою ошибку любой ценой. Амина безоговорочно была сурова к себе, и винила только себя в ужасной действительности. Ну разве не лучше было скрыть их проступок, чтобы завтра отчитать их, если бы она и правда хотела исправить свою ошибку, а не мстить им?… Однако она подчинилась этому злобному чувству намеренно. Едва ли это расстроит юношу и невестку, да и вообще придёт им в голову. Сожаление из-за содеянной ошибки начало нещадно жечь её изнутри. Она призывала Аллаха, стыдясь произнести даже имя Его, — чтобы Он смилостивился над ними всеми. Минуты шли и шли, и всё мучительнее приходились их удары по её сердцу, пока она не услыхала голос мужа, в котором сквозили нотки горькой насмешки:

— А вот и Кишкиш пожаловал…

Она навострила уши и уставилась в открытое окно, что выходило на двор. До неё донёсся скрежет входной двери, а потом её закрыли на замок. Тут Ахмад встал и покинул комнату. Она тоже встала чисто механически, но что-то словно пригвоздило её к месту — малодушие? Бесчестье? Сердце её учащённо билось, и тут она услышала его низкий бас, обращённый к тем двоим, что только что вошли:

— Следуйте за мной в мою комнату.

Страх Амины дошёл до предела, и она бегом выскользнула из спальни… Ахмад вернулся на своё место, а следом за ним шли Ясин и Зейнаб. Он пристально смотрел на девушку своим глубоким проницательным взглядом, и вопросительно уставился на Ясина, а затем решительным тоном, но без гнева и грубости, произнёс:

— Слушай меня, дочка, очень внимательно. Твой отец для меня — как брат или самый близкий и любимый человек, а ты — такая же дочь мне, как Хадиджа и Аиши, без разницы. Я никогда не собирался расстраивать твой покой, однако полагаю, что замалчивать некоторые вещи будет непростительным преступлением, и потому, если такая девушка, как ты, находится в такой поздний час не дома, не стоит считать, что присутствие рядом с тобой мужа оправдывает подобное ненормальное поведение. Тот муж, что пренебрегает честью своей супруги таким вот образом, не достоин того, чтобы ему прощались его ошибки. К сожалению, он первым подтолкнул тебя к этому. А если ты была убеждена в том, что ты ни в чём неповинна, проще говоря, что на тебе нет никакого греха, кроме того, что ты — раба его капризов, то у меня есть к тебе просьба — помоги мне исправить эту ошибку, чтобы тебе самой не пришлось снова отдаться во власть его заблуждений…

Зейнаб охватило оцепенение. И хотя под крылышком собственного отца она наслаждалась некоторой долей свободы, однако не находила сейчас в себе смелости перечить этому человеку, тем более высказывать протесты, словно то, что она уже месяц как живёт в его доме, заразило её инфекцией покорности его воле, которой подчинялось всё живое здесь. Нутро её протестовало против этого и приводило как довод то, что её родной отец не раз и не два брал её с собой в кино, и что свёкор не вправе запретить ей что-либо из того, что разрешено мужем. Она была уверена в том, что не нарушила никаких норм поведения и не опозорила свою честь. Так говорило её нутро, но вместе с тем она не могла вымолвить ни слова перед этими глазами, обязывающими подчиняться и уважать себя, а также перед этим крупным носом, что показался ей, — когда свёкор поднял голову, — наведённым на неё пистолетом. Её внутренний разговор с собой замолк, а на лице появилось выражение довольства и почтительной вежливости. Утихли и голосовые волны в её «приёмнике», запертом на ключ. Ахмад, продолжая сверлить её глазами, спросил:

— Тебе есть что возразить мне?

Она отрицательно мотнула головой, и на губах её появилось очертание слова «нет», которое она не произнесла вслух. Он сказал:

— Значит, договорились. Отправляйся теперь в свою комнату с Богом…

С бледным лицом Зейнаб покинула комнату, а отец обернулся к Ясину, который уткнулся глазами в землю, а затем, с большим сожалением тряхнул головой и сказал:

— Это очень серьёзное дело, но я-то что могу сделать?!.. Ты уже не ребёнок, а иначе я бы разбил тебе башку. К сожалению, ты мужчина, к тому же женатый, и имеешь должность. А если ты, не стесняясь, попираешь брачные узы, то что я могу сделать тебе? Неужели таков итог моего воспитания?… — затем с сожалением в голосе… — Что с тобой стряслось?… Где твоё мужское достоинство?… Где честь?… Мне так тяжело, клянусь Аллахом, поверить в то, что случилось.

Ясин не поднимал головы и не говорил, и отец посчитал его молчание признаком страха и признания своей ошибки, ибо он не мог себе представить, что тот просто пьян, но и это не утешало его. Ошибка сына казалась ему слишком омерзительной, чтобы вот так, без решительного воздействия, — а раз больше нельзя было прибегнуть к старинным мерам вроде палки, — то нужно было использовать что-то