находил никакого смысла или занятия для себя вне рамок семьи — вливался в неё со всей своей энергией, энтузиазмом и силой, достойными мужчины, который полагает, что предпринимает первые шаги в грандиозной программе получения физического удовольствия, которое будет длиться день за днём, месяц за месяцем и год за годом. Наконец, в последнюю декаду месяца он понял, что его извечный оптимизм преувеличен, и в жизни произошло что-то непостижимое. Он испытывал глубокое изумление впервые в жизни — когда болезнь поселяется в сердце человека, которому скучно. Это чувство было незнакомым ему: ни с Занубой, ни с торговкой кокосами он не испытывал его, потому что ни одна из них не принадлежала ему так, как Зейнаб под крышей его собственного дома. Теперь же от этого надёжного обладания ею веяло скукой и охлаждением страсти. Обладание женщиной — с внешней стороны пленительное до смерти чувство, но зато с внутренней — тяжёлое до безразличия или отвращения, словно поддельная конфета, которую дарят первого апреля — чесночная головка в красивой обёртке. Какое же горе исходило из слияния упоением души и тела с холодным, рациональным механизмом привычки, что повторялась раз за разом и убивала чувства и новизну отношений, как молитва, произносимая бессознательно, одним языком, но не сердцем!..

Юноша начал задаваться вопросом — за что постигла его такая разительная перемена, и что отвратило его от былого баловства и развлечений, куда ушла насыщенность его жизни и куда делся соблазн? Где тот Ясин, где та Зейнаб? Где мечты? Неужели таков брак, или это он сам таков? И что будет, если месяц за месяцем всё так и будет продолжаться? Не то, чтобы ему больше этого не хотелось, однако больше уже он не испытывал того страстного жаждущего желания, что знакомо постящемуся, получающему удовольствие от вкушения пищи. Его пугало, что желание это совсем остынет, тогда как он, наоборот, ждал, что оно расцветёт буйным цветом. Ещё больше всего изумляло то, что он не видел реакции у Зейнаб — в ней было даже больше бодрости и желания. И когда он полагал, что нужно ложиться спать после утомительного трудового дня, то обнаруживал, что нога её лежит на его ноге как бы в знак оправдания, и тогда он говорил себе:

— Удивительно… Мои мечты о браке стали реальностью, однако только для неё!

Он не находил в её резкости некой стыдливости, хотя поначалу это ему нравилось, но в последнее время стало уносить в долину воспоминаний, которые, как он считал, похоронены навечно. Из глубин памяти на него нахлынули образы Занубы и всех прочих женщин, словно морские волны, утихомирившиеся к концу шторма. На самом же деле он устроился в своём семейном гнёздышке с полным удовлетворением и благими намерениями, а при ближайшем рассмотрении в конце концов убедился, что «невеста» его вовсе не волшебный ключик в мир женщин, и ещё он не знал, как ему быть искренним в добрых намерениях, которые открывал перед ним путь брака. Часть мечтаний его, — по крайней мере, наивных — казалась неисполнимой. Он полагал, что загородится от всего мира объятиями жены и пробудет у неё под крылышком до конца дней своих. Это было одно из его наивных чувственных мечтаний. Отнюдь! Впредь он стал понимать, что прежний мир и привычки стали ему в тягость, что к ним его даже не тянуло; ему следовало подыскивать то или иное средство время от времени, чтобы было проще убежать от себя, своего разочарования и мыслей, и даже неплохой дом, куда можно было бы заходить, если его ночные похождения затягивались. И потом, в освобождении из его собственной темницы у него был шанс общаться с друзьями, такими же, как и он, состоящими в браке, чтобы, может быть, получить у них ответы на мучившие его вопросы. Однако это никогда не станет панацеей от всех недугов для него… И как теперь ему поверить в то, что такая панацея вообще существует?!.. Уж лучше начиная прямо с этого момента ему набросать долгосрочные планы, которые непременно развалятся, а сила его воображения станет объектом насмешек, чтобы он наконец удовлетворился тем, что шаг за шагом будет приводить в порядок свою жизнь, пока не увидит, у какого берега сможет причалить, и начнёт исполнять обещание, данное жене — выходить вместе погулять.

Семья так бы и не узнала об этом в тот вечер, если бы Ясин с Зейнаб не вышли из дома, никого не поставив в известность о своих планах, несмотря на то, что пили кофе вместе со всеми. Столь поздний уход из дома, с одной стороны, и то, что такое приключилось не где-нибудь, а в доме у господина Абд Аль-Джавада, с другой, выглядело странным и вызывало кучу подозрений. Хадиджа не замедлила позвать Нур — служанку невестки — и спросить её, что той известно о том, куда пошла её госпожа. Служанка предельно наивно своим звонким голосом ответила:

— Они пошли к Кишкиш-беку.

И Хадиджа, и Амина одновременно воскликнули:

— К Кишкиш-беку?!

Это имя не было для них в новинку; его песни пел всякий, кому не лень, но несмотря на всё это, он казался таким же недосягаемым, как герой сказок. То, что Ясин со своей женой отправились к нему, — очень серьёзное дело, всё равно что сказать «пошли под трибунал». Мать посмотрела на Хадиджу, потом на Фахми и с каким-то видимым страхом спросила:

— А когда они вернутся?…

Фахми с бессмысленной улыбкой, игравшей на губах, ответил ей:

— После полуночи, а то и вовсе к утру.

Мать отослала служанку и подождала, пока стихнут её шаги, а затем с волнением сказала:

— Что стряслось с Ясином?!.. Он сидел здесь, среди нас в трезвом уме… Разве он больше не занимается счетоводством в лавке у отца?

Хадиджа в ярости ответила:

— Ясин не так глуп, чтобы самому решиться на такую прогулку. Он достаточно умён, однако он подчиняется жене, что для мужчины просто недостойно. Готова руку дать на отсечение, что это она его подбила.

Фахми, чтобы разрядить как-то напряжённую атмосферу, хоть по складу своему, унаследованному от матери, он и питал отвращение к подобной смелости брата, но сказал в его защиту:

— Ясину очень