стеречь его и забежал в дом за своим бычьим пузырем, котомкой для еды, лежавшей под кроватью, а потом – молниеносно – в кладовую, и уже снова был во дворе, прежде чем хозяйка успела что-нибудь пронюхать.

Плач указал ему дорогу в овечий загон. Овцы, по обыкновению, были на ночном выпасе поблизости. Или не так? Да. Юнона быстро нашла их в сером тумане, и вместе они с Гестом быстро загнали их в загон. Туман поглотил горький голодный плач, словно вой какого-нибудь утбурда. В загоне было тесно и слякотно, но овцы обычно сами выстраивались в два плотных ряда вдоль длинных стен отсека: шесть со стороны горы, семь со стороны моря, потому что за сотню поколений овечий род примирился с тем, что люди сосут из них молоко средь бела дня. Гест с ребенком на левой руке сел на корточки позади овцы Фригг, у которой вымя было самое большое, и схватил за один сосок между ее задними ногами. Наш пастух раньше лишь однажды доил овцу украдкой, но результатов добился мало, – так что сначала он не смог выжать из скотинки ни капли молока; ведь обычно доили так: одной рукой придерживали за переднюю часть вымени, а доили другой, большим и средним пальцами, а сейчас у него была свободна только правая рука. И наконец ему с большим трудом удалось выжать из крупного соска белую струйку и поднести к ней ребенка: крошечную головку – к заляпанным грязью скакательным суставам Фригг, и пустить струйку ребенку на лицо. Но малыш потребовал, чтоб сосок запихнули ему в рот, и отчаянно запротестовал, когда ему его не дали; ведь Гест боялся двух вещей: что овца, почувствовав рот другого вида существ, начнет буянить и что крошечному беззубому ротику ребенка не удастся выжать из такого соска ни капли. Но маленький Ольгейр быстро научился хватать ртом молоко и вскоре стал проглатывать струйки одну за другой, с видом как у генерала.

Затем Гест положил мальчика в ложбинку между кочками: затихшего, сытого и обмочившегося, и сам улегся рядом. Так они дремали, невидимые дояркам, до самого конца дойки. Гест дал им несколько раз окликнуть себя и поругаться, но не отозвался. А едва мать и дочь ушли в дом, он появился в загоне, чтобы выпустить овец, и сам пошел за тринадцатью овчушками и коричневой собачкой, с ребенком на руках, словно сейчас создалась самая новая в этой стране семья.

Глава 26

Молодой парень с младенцем

Сын троих отцов и сам стал отцом. Малыш Ольгейр спал у него на руках, а потом – под пятнистым ото мхов камнем, когда Юнона посчитала, что они пришли на нужное пастбище. Гест попытался выгнать стадо наверх из тумана, потому что температура в тумане и над ним, где светило солнце, могла отличаться на много градусов, но как бы высоко он ни поднимался в гору, травинки тумана всегда успевали зацепиться за солнце. Гест присел возле младенца и принялся считать его вдохи, он не мог оторваться от этой жизни, о которой ему вдруг выпало заботиться. Вы только взгляните на этот крошечный нос, на этот упрямый рот! И эти красивореснитчатые глаза, которые ребенок закрывал в счастливом ощущении сна и сытости! Красное пятно исчезло, лицо было красивого бледного оттенка со слабым румянцем на щеках.

Но неужели он перестал дышать? Кажется, да. Он не дышит! Кстати, а ведь это, пожалуй, лучший выход для всей этой проклятой мороки?

Гест отпрянул от свертка, колеблясь между надеждой и безнадегой, а затем ощутил, как по его телу прокатилась радостная дрожь, когда ротик недовольно задвигался, словно у старика, которого толкнули во сне. Он дышит! Он жив!

Но тут пастушок забеспокоился, что ребенку холодно, снял свою мятую шаль и набросил на него. Что красивее ребенка, спящего на земле в то время, как на небесах происходят всякие события? Сейчас туман быстро рассеивался, и сквозь него пробивались лучи солнца. Гест подвинулся на солнечную сторону, чтоб его тень закрывала ребенка, и почувствовал жар на своей спине. Малыш чуть-чуть пожевал пустоту губами и повернул головку на правую щеку, устроился поудобнее, почти совсем уютно. Пастушка больше всего поражало, что эта миниатюра была весьма точной «копией» взрослых людей: он с первых дней так же и рыгал, и зевал, и даже ногти на пальчиках были полностью сформированы, что сделало бы честь любой красавице. Ни одна сила, мирская или небесная, не могла бы изменить их форму или развитие – они все равно стали бы такими, какими стали. Какими были! Жизнь была цельнооформленной и совершенной с самого первого своего дня; единственным, что к ней добавили люди, было имя Ольгейр – и да, полный желудок парного овечьего молока…

Значит, он Сигюрлауссон? Ольгейр Сигюрлауссон? А что стало с матерью, батрачкой из Перстового? Они, там дома, должны передумать. Сегодня вечером для него должно стать возможным прийти домой с мальчиком. Ведь это же сын, которого у хозяина никогда не было! Или Сайя подкрадется к грудничку и задушит его во сне?

Наконец солнце окончательно пробилось сквозь туман и к полудню полностью изгнало его из фьорда. Как и прежде, стало видно, что большого корабля «Марсей» у причала все еще нет. Но все же в тени близ Норвежского склада можно было различить, что там раскинулся белый дощатый помост. Солнечный свет искрился на некрашеной крыше церкви, а ее фасады были покрашены до половины – белым. Старая церковь всегда была черной.

Пастух принялся присматривать за овцами, возиться с котомкой, но не спускал глаз с ребенка и дважды отгонял криком коварного ворона, на которого обратила его внимание Юнона: черная птица низко воспарила над украшенным камнями склоном и села чуть повыше, на высоко вытянувшейся скале, каркая, потому что ему хотелось отведать двухмесячных глаз. Затем Гест сел и потянулся за своей котомкой: он стащил кусок подового хлеба большего размера, чем ему давали обычно. Поскольку в очажных кухнях духовок не было, исландские хозяйки наловчились печь хлеб на листе железа, который накрывали перевернутым горшком, так что получалась своего рода печка. И у Сайи подовый хлеб был не самым худшим, во всяком случае, с куском масла толщиной в лезвие ножа он всегда составлял основу его обеда, и с ним он допил сыворотку из коричневой склянки. Это был молитвенный час пастуха.

Покончив с обедом, он смотрел на малыша Ольгейра, спавшего под курткой как под одеялом, пока тот не проснулся и не начал снова плакать: пришла пора снова