и быстро гниющий факт, а любовь – всего лишь мерцающий луч света, играющий вокруг этого тяжелого трупа; одно – лишь воздух, другое можно взвешивать на килограммы.

А труп-то где?

Ее приключение на палубе корабля не обсуждалось вслух в Мадамином доме – он стоял словно скала молчания в море сплетен, захлестывавшем Косу. Но в этих рассказах не было ни слова об убийстве, только дополнения об исчезновении кока-датчанина: он, мол, с перепою бросился за борт, а кто-то говорил, что от ревности. Но Вигдис распознала отчаяние своей подруги и порекомендовала обратиться к врачу: у того наверняка найдутся какие-нибудь капли, которые помогут ей отправиться в страну сна. Про эту-то надобность Сусанна и говорила с Маргрьет, экономкой врача Гвюдмюнда, когда к ним пожаловал нежданный сверток. И когда она несла этот сверток домой, повернувшись спиной к шхуне «Марсей», только что пришвартовавшейся с полным трюмом селедки, она ощутила, что в нем – спасение, она сейчас может сосредоточиться на беде этого раненого маленького мальчика, а не барахтаться в своих грехах. Пока Сусанна несла его по ступенькам крыльца в Мадамин дом, она осознала, что у нее напрочь вылетело из головы, за чем она пошла к врачу. Уходила за каплями – а вернулась с ребенком.

Но такова цель жизни: постоянно производить новые, более изящные, поводы для беспокойства, чтоб заменить ими старые.

Прием, который получил младенец в пасторском жилище, отнюдь не был торжественным, – если не считать малышки Кристин, которая требовала, чтоб ей давали посмотреть его семь раз на дню, и называла его «Ольги», а Вигдис понимала, насколько он важен для ее подруги, – но не более того. В комнате Сусанны на верхнем этаже поставили колыбельку, и ее бессонница получила более высокое предназначение, пока священная усталость, сопровождающая заботу о грудном ребенке, не одолела эту бессонницу. Но труп кока-датчанина, как и прежде, плавал по глубинам ее души, и внизу, в гостиной, за этикетной чашкой кофе капитану Мандалю сообщили, что Сусанна прилегла: у нее недомогание.

Спрятавшись за штору, она следила, как он спешит обратно к кораблю. Он воистину был любителем больших шагов и редко стоял на месте. «И это был мой возлюбленный и муж – этот упрямец, этот рысак, этот самый влюбленный в мире человек, этот убийца?..» Едва засолка сельди завершилась, корабль снова отчалил. Штабель бочек подрастал с каждым днем, с каждой ночью. А как же они двое? Сусанна вздыхала и снова садилась на кровать, над колыбелькой несчастного мальчика, сидела так до вечера и размышляла о своем месте в мире. Она собирается замуж за убийцу? – спрашивала она себя, склонясь над замотанным бинтами личиком ребенка, который, прерывисто дыша, боролся за свою жизнь, словно в нем крылось истолкование ее неполной искренности и ее великой нерешительности.

Она перестала спускаться вниз с мальчиком, еду ей приносили наверх. И она уже почувствовала во взгляде пастора холод, поняла, что он больше всего на свете желает, чтоб этот покалеченный незаконнорожденный ребенок исчез из его дома.

Однажды ночью, когда наша красавица со светлыми волосами и мешками под глазами десять часов кряду просидела на кровати с бутылочкой наготове, на случай если удастся влить молоко в сонно покачивающегося мальчика, она услышала, что по коридору кто-то идет: по деревянным половицам тихо скользят пятки, словно стая бабочек потеряла способность летать и теперь волочит крылья по полу, опираясь на усики. Это он? Любовь подняла свою ало сверкающую голову в ее груди и разразилась нежностью. Он прокрался к ней на этаж? И стал таким ласковым от любви и стыда?

Дверь в ее комнату была приоткрыта (она забыла закрыть после того, как спускалась вниз за водой), и сейчас в проеме возникло лицо в полумраке позднеиюльской ночи. Это была старая ласковая пасторша, старшая мадама, королева фьорда, Сигюрлёйг; она на миг остановилась перед проемом, словно бабочки перестали волочить крылья по полу и запорхали у нее перед глазами, но затем успокоились. И Сусанне стали видны серые глазищи в дощатом сумраке коридора: там два древних драгоценных камня сверкали среди морщинистого шелка, два всевидящих глаза, следивших за всей этой историей с верхнего этажа, и они промолвили на языке ангелов:

– Пока бьется – то бьется.

Затем она подняла руки с открытыми ладонями, и это было очень странное движение – словно она держала между ладоней более-менее горячее солнце, и это сопровождалось губосверкающим выражением, которое лишь на волосок отстояло от того, чтоб считаться улыбкой. Но вот все это закончилось, и бабочки опять принялись за свой тяжелый труд, и престарелая пасторша скрылась в коридоре.

А Сусанна осталась сидеть, слегка растерявшаяся, хотя мысль, которую хотела донести до нее мадама, тотчас начала действовать, как полив на растение. Сказанные слова забываются, а несказанные – нет.

Глава 29

Июль, август

Первое сельдезасолочное лето продолжалось. Прибавились две норвежские шхуны, а затем – еще четыре. Тогда многие исландские акулоловные суда сменили масть и попробовали промышлять мелкую рыбешку – впрочем, с весьма посредственным результатом. Им не хватало ни умения, ни бочек. А люди, работавшие на суше, блаженствовали, и купюры копились в кроватях мальчишек-рассыльных и батрачек, хотя некоторые из них тотчас исчезали в комоде хозяина.

После того как появился сельдезасолочный помост, условия стали совсем другие, раздельщицам больше не приходилось ползать на коленях: теперь они стояли у специального низкого стола, по которому рыбины заплывали под нож, а оттуда в соль, а оттуда в бочку. А бочек было много – с тех пор как «Атилла» пришел во второй и в третий раз. Полные, заколоченные – их ставили штабелем к северу от Норвежского склада, и там довольно скоро выросла целая гора бочек. Погожими вечерами по окончании смены растягивали гармонь и плясали там же, где взрезали селедке жабры, на перепачканных потрохами досках, ведь многие считали, что этот помост – самая большая во всей стране гладкая поверхность. «Вальсовать» по нему в объятьях незнакомца, а потом прижиматься щекой к заморской щеке, заглядывать глазами в чужеземные глаза – было cамым новым в стране ощущением. Всю зиму о нем разносились вести по фьордам и долинам.

«Фактор» Кристьяун писал в Фагюрэйри и горько жаловался. Даже спиртное сейчас продавалось не через его лавку, а прямо из трюмов. «Скоро мы совсем упустим эту новую действительность, которая каждодневно швартуется у нас к причалу. Необходимо принять меры». Не могли бы уважаемые господа поспособствовать тому, чтоб Альтинг вмешался и принял закон о защите старого доброго исландского уклада жизни?

Однажды вышло так, что наша парочка поднялась в гору