Шрифт:
Закладка:
Она представала его взорам подобно склону горы у хутора, где он жил: он смотрел все вверх и вверх, и выше, вверх от этих губ, вверх от этих щек, здесь могло бы быть пастбище для стада в тысячу и более голов, высоко под этими глазами он был бы непрочь заснуть вместе с собачкой Юноной и тринадцатью овчушками. Да, под этими лунно-белыми щеками его кровь вздымалась как море: высокая приливная волна мочила даже самые сухие его мысли, пока она не улыбнулась ему жалостливой улыбкой, не взяла его голову руками и не поцеловала в лоб, словно понимала, что в нем бродят мысли, посвященные ей, которые, впрочем, лучше и не вынимать на свет. Он уловил это ее послание и сейчас увидел за этим лицом корабль: штаги и реи, паруса, подобные горам.
– Когда они опять будут?
– Норвежцы?
– Да.
– Должны были еще вчера. Они отправились на остров Хнисей за бочками. У Сёдаля там база. Они должны появиться сегодня вечером или ночью.
Не успела она закончить эту фразу, как он увидел в окнах паруса, шхуну, заползающую за угол склада. Его душа взмыла в воздух. Он мигом забыл и рыдания, и желания, и ребенка, и рану.
– Смотри! Это уже они!
Он подлетел к окну кухни и стал смотреть, как парусник ползет по направлению к острию мыса в устье фьорда. Они показались! Сказка не закончилась! Будет еще селедка! И еще купюры!
– А по-твоему, это точно «Марсей»? – спросила она, стоя позади него. Ее голос едва заметно дрожал, что выдавало нетерпеливое ожидание, судя по всему, также смешанное с неким опасением. – Да, я узнаю их паруса! – отвечал подросток и выбежал вон, на крыльцо, на тун, за церковь, – сейчас корабль полз мимо внешней стены Старого хутора, – с губ мальчика сорвался крик: – Они едут!
Эта весть быстро разнеслась по городку. И вскоре показался хреппоправитель, шагающий на своих ногах колесом по направлению к причалу, а также батраки и вольники, парни и девки. Может, сейчас будет еще один селедочный день! Чем больше «Марсей» углублялся в штиль, заполнявший фьорд, тем больше замедлял ход, и так долго подползал к концу Косы, что Гест снова успел вспомнить о ребенке, маленьком Ольгейре, плакавшем кровью, и обернулся назад, на Докторский дом, и увидел, что Сусанна стоит на его крыльце и жестом подзывает его. Он поспешил назад через туны, круглившиеся копнами сена. Гвюдмюнд открыл дверь в свою гостиную, а экономка Маргрьет ушла на кухню к своей гремячей работе. Гест склонился над ребенком, лежавшим в пеленках, на этот раз чистых, на очень оригинальной больничной койке и спавшим сном пациента: на одном глазу повязка, и голова до половины замотана бинтами.
– Я обеззаразил рану, как только мог, – сказал врач Гвюдмюнд, пошелестев бакенбардами.
– А… а глаз? – спросил Гест.
– Он останется одноглазым. Если выживет, – сказал врач с нарядной безучастностью.
– А… он не будет жить? – Гест чуть не расплакался снова.
– С моей точки зрения, на это существуют блестящие шансы. Но быть до конца уверенным нельзя. Для маленького ребенка это большой шок.
– Шок?
– Удар. Потрясение.
Гест молча рассматривал лицо Ольгейра – ту его малую часть, которая была видна из-под пеленок и бинтов: из носика доносилось слабое дыхание, его жизнь теплилась как крошечный уголек во чреве огромного очага. Он приготовился взять ребенка на руки, но Сусанна не дала: «Нет. Позволь мне!» Пастушок тотчас увидел по ее ласковым движениям, что здесь малыш Ольгейр будет в более надежных руках, чем его – неловких, со всеми сопровождающими их ошибками. Но куда она его денет?
Они уже спустились с крыльца, и тут она остановилась, кивнула в сторону шхуны, которая уже пришвартовалась к своему Норвежскому причалу, и сказала:
– Ступай на причал и посмотри, не найдется ли для тебя работы. А я отнесу его в Мадамин дом. Ему нужен хороший отдых и покой.
Гест заглянул ей в глаза и ощутил весьма взрослое чувство: смутное ощущение, будто он прощается со своими сыном и женой.
Через час он уже вовсю работал на засолке сельди – как и половина фьорда.
Глава 28
Ребенок-спаситель
Сусанна понесла сверток в Мадамин дом – и обрела в нем опору: здесь была беда гораздо бо́льшая, чем ее собственная. Сама она не сомкнула глаз с тех пор, как распрощалась с капитаном на крыльце рано поутру, хихикая; а сейчас прошло 36 часов. Вначале любовь бродила в ее голове, но постепенно наваждение слетело и остались лишь одни голые мысли: «Что она наделала? Она тоже виновна? Она тоже убийца?»
Она лежала у себя в комнате, то смотря в потолок, то зарываясь лицом в подушку. Она растратила себя на морепьяницу и головореза? Конечно, он был блистательным, и она буквально проглотила его, – но ведь здесь она «пошла на поводу у своей страсти», как часто говаривала фру Артнфрид, мать Вигдис? Когда все было в разгаре, он говорил о свадьбе, снова и снова, снова и снова называл ее царицей земной, – но в остатке оказались лишь злость, жестокость, кровожадность. Он убил человека – а она видела, как он убивает. Он убил из-за нее. И это убийство заставило их, опьяненных любовью, подняться на новые вершины страсти. А сейчас, когда он уже около полутора суток был в море, этот поступок предстал перед нею во всей ясности – так отлив обнажает то, что принес прилив.
Конечно же, этот гад датчанин был одним сплошным сгустком похоти и ничего хорошего не заслуживал. Но почему тогда она дала ему заманить себя в каюту? Затем последовали несколько часов самообвинений: разве это все не из-за нее? Она проявила к нему, своему почти соотечественнику, радостную вежливость и говорила с ним на самом лучшем своем датском языке. Но она, конечно же, должна была увидеть, что кроется за его словами, ведь эти мужчины все такие, она уже слишком взрослая, чтоб этого не понимать.
И все-таки, и все-таки. Убийство – это убийство. Она не спала две ночи, и бдение очистило ее разум. Стало ясно как день, что убийство – более серьезная вещь, чем любовь. Убийство – это что-то конкретное, оно свершилось, убийство – это факт, осязаемый, склизкий
