class="p1">Гест проковылял в коридор, пошел на звук. Собака, которая спала то в коридоре, то под кроватями, выскочила ему навстречу, виляя хвостом. В гостевой никого не было, только летний свет потоком лился в грязное окошко с крестообразным переплетом в переднем фасаде дома и пересчитывал косые куски дерна, из которых была сложена стена вдоль кровати. Но как раз в этой каморке и был источник плача, это было очевидно: в ложбинке за скомканным рванью-одеялом у дальнего изголовья, повернутого к окну, виднелось зареванное личико, орущее от жалости и злости, и да – посередине лба было ярко-красное пятно, тянущееся вниз между глаз. Эта головка величиной с кулак, торчащая из белых, похожих на кокон пеленок, выглядела тем более сиротливо, что ручки ребенка были крепко припеленаты к телу. Грудных младенцев обычно завертывали в холщевые тряпки, пеленки, словно какой-нибудь сверток с вещами, вместе с руками, чтоб рот и пальцы не соприкасались друг с другом, ведь в земляночную эпоху, когда младенцы умирали чаще, чем выживали, всегда необходимо было помнить о путях распространения заразы. К тому же это завертывание должно было обеспечить ребенку спокойствие и уют. Поэтому грудных детей называли также и «пеленашками».

Гест некоторое время в нерешительности мялся возле этого громогласного явления и, чтобы развеять все сомнения, обшарил всю гостевую: под кроватью, за старым бочонком для скира в углу: нет, матери нигде не было. Так что он как можно скорее выбежал из дома.

Косу и Затон скрывала полоса низкого тумана, слегка заходившая к нему во двор, а над ней были ясный небосвод и отягощенные камнями горы, солнце на вершинах. Желтоклювая чайка медленно парила вдоль берега.

У каждого дня свои украшения.

– Моуфрид! – крикнул он в ночь. Может, она отлучилась по нужде? Он позвал снова – как странно так проникновенно звать человека, с которым едва знаком! – а потом подождал несколько мгновений, повернувшись спиной к дому. Юнона напустила на себя важный вид, словно хотела рассмотреть женщину в тумане, а плач тем временем лился на улицу сквозь непрочные доски фасада.

Тут Гест не мог больше утерпеть, он снова вбежал в дом, склонился над мальчиком, взял его на руки и принялся раскачиваться взад-вперед и приговаривать: «ну, что ты, что ты…», – словно этот пятнадцатилетний парень был матерь всех на свете детей. Плач слегка ослаб, очевидно, из-за того, что ребенок удивился, а потом разразился с новой силой: Гест заглянул в разинутый крошечный рот – заглянул в самую глубинную потребность человечества – и понял, что же там стряслось. Он вышел вместе с мальчиком в кладовую, где царила темень непроглядная, расположенную по коридору напротив кухни, положил его, ревущего, на плохо видную приступочку, как хозяйка кладет свежевыпеченный хлеб, и начал по запаху искать кадушку, где хранились вчерашние остатки, продолжая бормотать: «Ну же, ну, тихо, тихо». Затем он резко обернулся и едва успел подхватить ребенка, который был уже готов укатиться с полки. О чем он думал? Ведь в этом сверточке – человек, у которого будут и зубы, и целая биография!

Сейчас он спрятал этот плач у себя в объятьях, и ему наконец удалось, ощупью и нюхом, отыскать ту славную кадку с молоком. Он поднял деревянную крышку: жирная белизна овечьего молока засияла навстречу ему в темноте кладовки, словно полная луна. Затем он пошарил перед собой и нашел шнурок, протянутый, словно бельевая веревка, между стенками кладовой: на нем висели черпаки. Он нашел один, жестяной, и погрузил в густое овечье молоко, наполнил до половины густым лунным светом, происходящим из вымени овцематок, и поднес к губам ребенка. Действовал он довольно неуклюже, и половина стекла вниз по подбородку и щекам, но бессловесное существо ощутило вкус и перестало плакать: тут было молоко. Конечно, не материнское, а из других, более развитых созданий, и при этом вполне приличная порция. Гест начерпал следующую порцию и сейчас уже стал поить ребенка более аккуратно: поднял его вертикально и осторожно поднес черпак ко рту. Ничего себе – малыш рьяно хлебал, молочное чавканье было весьма убедительным, хотя его лица не было видно из-за черпака, закрывавшего его полностью.

– Ты что делаешь в кладовой?!

Гест вздрогнул: это был голос Сайбьёрг. Резкий и ледяной.

– Немного молока нашел для не…

– Нечего пастуху в кладовой делать! А ну убирайся! Кому говорю! Живо!

Гест повиновался и вышел на свет коридора с ребенком, у которого появилась молочная «бородка», и черпаком в руке. Хозяйка вырвала у него этот прибор.

– Ты из кадушки молоко воруешь?

Затем она резко шагнула в темноту кладовой, унося черпак. Гест остался стоять в коридоре, держа на руках ребенка, который заплакал с новой силой. Сайбьёрг вернулась из кладовой и строго посмотрела на него, а он оборонился фразой:

– А чем… чем же мне его кормить?

В ответ она посмотрела на него еще более строгим взглядом. Наконец Гест опустил глаза на орущего малыша у себя на руках, затем снова поднял – и столкнулся с тем самым взглядом.

– Зачем…? Он же… всего лишь ребенок.

– Внебрачный, – произнесла женщина тихо, но с такой пронзительной болью, что в сознании паренька вдруг проступило то, что создавалось в самых дальних хреппах жизни: этот проступок был совершен на расстоянии примерно года отсюда, осенью, в ночной глуши, в пьянющем закутке на другом хуторе. Ребенок у него на руках был сыном хозяина, сыном Лауси. Это был вы́лаусок.

Глава 25

Сосание вымени

«Раньше это называлось подкидыш, – через много дней услышал Гест от старухи. – Вместо того чтоб вынести ребенка на пустошь, они их приносили на другие хутора».

А единственное, что текущий момент предлагал Гесту, было – вынести этот плач прочь из дому, в прохладный утренний туман. Хозяйка запретила держать его в гостевой и потом сверлила его взглядом, наглухо застегнув рот, и это выражение лица было красноречивее всех слов, а серая как туман шаль, которую она накинула в спешке, образовывала на твердой выпуклости ее груди большой «Х»: «Этому ребенку запрещено находиться в этом доме!» И сейчас Гест стоял во дворе с этой новой жизнью на руках, а собака смотрела на него вопросительным взглядом. Над тремя лохматыми травяными крышами с вышины пикировал бекас с характерным звуком, а в голове мальчика пикировали такие мысли: «Они больше не хотят его видеть. Мне его вынести на пустошь? Или нам обоим отсюда уйти? Может, на Сегюльнесе его кто-нибудь захочет взять себе?»

Прежде чем пуститься в путь, он положил плачущего ребенка на склон, где кончался двор и начинался тун, велел Юноне