– Да, – ответила она, шмыгнув носом. – Ольгейр.

– А тебе не больно, что он…?

– Нет, нормально.

Тут из коридора вынырнула Сньоулька, процокала своими телячьими зубами во двор и громко позвала: «Хегга!» Затем она вышла на солнце и как следует поморщилась, а потом снова позвала, сплюснув глаза и обнажив верхнюю челюсть: «Хегга! Бальдюр!» Где-то тявкнула собака, но дети не объявились, и она фыркнула себе под нос и повернулась, но тут заметила Геста и кормильщицу у стены, и еще пуще запфыкала, сделала шаг по направлению к Моуфрид и бросила ей:

– Таскуха нисясна!

После этого она плюнула в кормящую мать. Моуфрид инстинктивно принялась защищать ребенка и отвела одно плечо от стены дома. Желтоватый плевок светлого оттенка приземлился на ее головную повязку прямо над левым ухом и затем чуть-чуть стек по направлению к нему. Геста передернуло, он ощутил желание защитить мать и сына в священную для них минуту, увидел в своем воображении, как его рука отгоняет Сньоульку, услышал собственный голос, который велит ей убраться прочь, – но сам так и стоял, не шевелясь и ничего не говоря, бессильный против такого напора. Тут Сньоулёйг повернулась к нему и резко проговорила:

– Не асгаваивай с ней! Тя там оцы здут! Пшёл в загон!

И она снова умчалась в дом. Он не решился входить дальше в мир женщин, ведь здесь было такое солнечное утро, а в том мире бушевал снежный буран, – и попятился от кормящей матери. Но как же исключительно больно – слушаться приказов этой скотинки! Но тут со склона за углом дома сбежала Хельга с овечьей костью в руке, а за нею – Бальдюр, который требовал отдать ему кость: из одной ноздри у него свешивалась весьма зимняя сопля, а левая нога была боса: «Отдай! Моё! Это моя лошадка!» Позади них бежала Юнона, она радостно посмотрела на Геста, а потом – на гостей у стены дома. Хельга бросила на Геста влюбленный взгляд – по привычке, а затем, как и собака, посмотрела на чужую женщину, и молниеносно придала своему взгляду холодность, потом помчалась в дом, а разревевшийся Бальдюр – за ней. Гест нагнулся к собаке, взял за шкирку, ласково потрепал и почесал, и наконец спросил женщину с ребенком:

– А ты здесь будешь жить?

Минуло несколько долгих глотков, прежде чем она отняла ребенка от груди и вытерла ему щеки углом одной из своих шалей, а затем положила его на плечо и пару раз легонько похлопала по белопеленочной спине.

– Я нигде не могу жить. Где у вас тут лучше всего в море утопиться?

– А?.. В…? Нет, э… это нельзя.

– Ничего мне нельзя.

– Почему эти бабы на тебя так злятся?

Тут под солнечным небом раздался тихий звук отрыжки, и она положила ребенка себе на колени, шмыгнула носом и стала механически и монотонно укачивать его, а потом спросила Геста:

– Ты его сын?

– Нет. Точнее, он мой третий отец. У меня есть еще два других. Один умер, а другой… он торговец.

– Правда? Хорошо иметь троих отцов. У большинства их всего двое.

– А? У большинства двое?

– Один по крови, другой по бумагам.

– А у него… сколько отцов? – спросил Гест, кивнув в сторону маленького мальчика, качавшегося в объятьях женщины-моуфридницы.

– У Ольгейра-то? Никого у него нет.

– Никого? Почему?..

Но дальше он ничего сказать не успел, потому что из дома выбежала сияющая красотой Хельга. За это лето она подросла на целый подбородок, и у нее стали обозначаться груди. Худая как щепка, импозантная, она была похожа на смычок, сулящий в будущем превратиться в скрипку. Ей более-менее удалось подавить на своем лице выражение обожания, она несла котомку пастушка и сейчас кинула ее ему. Гест поймал мешочек у своей груди и почувствовал, что там лежат какие-то маленькие кусочки еды. Эта котомка была особенная, потому что изначально она была мочевым пузырем быка – вполне возможно, что и отца коровы Хельги, тезки хозяйской дочери с Нижнего Обвала, той самой коровы, которая поддержала жизнь маленького мальчика в обрушенной лавиной Перстовой хижине. И эта сумочка была единственным, что покойный Эйлив передал сыну, когда тот начал свою жизнь на Нижнем Обвале.

– Бабушка говорит, тебя овцы ждут. Их уже давно подоили, – сказал красивый смычок, а затем зло покосился на Моуфрид и ее ребенка.

– Ну?

Гест подозвал собаку и отправился вниз по склону от хутора, от двора в сторону загона для овец, стоявшего чуть поодаль и вниз по обвальному склону, но задержался у одной кочки и оглянулся. Женщина все еще сидела перед домом, укачивая ребенка. В чем была причина? Почему они все так плохо относились к молодой матери? Затем он повернулся и побрел со своей котомкой за Юноной, к тринадцати овчушкам, которые ждали его в загоне, и ему не терпелось пообщаться с ними. Ведь эти замечательные существа без сомнения превосходили в развитии всех этих баб с хутора.

Глава 23

Тринадцать овечек и шхуна

Он побрел со стадом по запутанной овечьей тропе вокруг Мертвяцких обвалов и на Сегюльнес в надежде снова увидеть «Марсей». Наверно, они ушли на промысел. Они должны вернуться. Эта сказка не могла длиться всего один день.

Затон был гладок от штиля за мысом. Но перед мысом в свои права вступал ветер с моря и взбивал поверхность воды до голубизны, отдельные волны плевались белым. Когда в этой части страны на фьорд светило солнце, нарушалось температурное равновесие между морем и сушей. Суша нагревалась и притягивала воздух от холодного моря; в итоге ветер с моря всегда начинал дуть незадолго до полудня и не унимался до вечера, когда солнце садилось в глубину и суша снова холодала. В большом просторном Эйрарфьорде ветер в погожий день мог выдаться фактически ураганный, потому что фьорд далеко врезался в сушу, а там жара была даже больше, чем у берега. Таким образом, фьорд превращался в гигантскую трубу, которая все втягивала. Если в таком потоке ветра распустить парус, то корабль в рекордный срок относило обратно в гавань, откуда он вышел. По этой причине те, кто хотел выехать оттуда, должны были вставать рано, до того, как задует ветер с моря.

А Сегюльфьорд располагался слишком далеко на краю острова, был слишком короткий, слишком гористый, чтоб всасывать в себя ветер с моря, так что он часто превращался в оазис штиля среди всех этих исландских пустынных