Шрифт:
Закладка:
А они – как и многие другие – ощутили и поняли всё, что таилось в этом выстреле, ведь в него вместился весь уклад истории, все события и вести года и дней, а также недавно пробудившаяся судьба этого утра. Ведь этот мощный выстрел китового сторожа на крыльце солнечным утром был одновременно прощальным словом старого времени и стартовым выстрелом нового. К тому же он поглотил целую человеческую жизнь, убийство и всю связанную с ним вину, и одновременно с этим как бы отстрелил их прочь от себя. В этот звук можно было свалить все гнетущее. И к тому же он таил в себе празднование победы: пробка выстрелила из бутылки! Блистательная счастливая пара сочетается браком!
Но вот что услышали все – птахи, люди и лисы – и вот что было самым главным: тишину нарушили.
Арне проводил Сусанну по сходням на причал, и лица у них сделались похожие друг на друга, как у супругов, причем до такой степени, что даже чайки молча поклонились, прежде чем взлететь прочь от счастья, которое шло здесь, судя по всему, направляясь прямиком в церковь, – и да, даже новехонькие двери церкви открылись сами собой, как в сказке. Для них все было открыто. Но эта сказка тут же и закончилась, потому что единственным, кто вышел им навстречу, был пророк Йеремиас, длиннобородый, голоногий, в белой ночной рубашке, он закрыл за собой дверь и направился домой на Старый хутор.
Они подошли к Мадамину дому, потому что Сусанна хотела проснуться в своей собственной постели, и с нежным лепетом расстались на лестнице. Вокруг дома посвистывал кроншнеп, а на кладбищенской ограде сидела белоснежная чайка.
– Мы отчаливаем с приливом, – сказал норвежец.
– С приливом поцелуев, – засмеялась она, а потом добавила серьезно: – Тебе нужно снова прийти сегодня вечером.
– Сегодня вечером или завтра. Как только мы все заполним.
– Селедкой или любовью? – спросила она и улыбнулась с таким озорством и нежностью, что ему захотелось окончить свою жизнь прямо здесь и сейчас.
Когда он шагал по тропинке прочь от пасторского дома, ему стало ясно, что пришедшее ему в голову, когда он только причалил, оказалось верным: ради большой любви нужно убить преста [139].
Глава 22
Несчастье рано поутру
Четвертый час ночи был уже на исходе, когда Гест наконец добрел до хутора Обвал. Юнона радостно выскочила ему навстречу, наискосок вниз по косогору, виляя хвостом и излучая радость. Он дал ей повалить себя на кочку, тискал ее, лепетал: «Юнона, девчонка моя! Пойдешь со мной завтра на работу? Ты же у нас любишь селедку? Селедочница ты моя!»
Перед Косой и за ней фьорд был как безоблачное зеркало, и солнце медленно плыло над Сегюльнесом. Для этого утреннего часа слово «золото» было чересчур дешевым.
Он нагнулся: из светлоты в сумрак земляночного коридора. В его ушах до сих пор пел гром выстрела, и он не услышал разговора, который доносился в коридор, зато увидел людей в гостевой: хуторянин Сигюрлаус сидел на кровати, положив свои плотницкие руки на колени, а рядом с ним – круглолицая девушка, закутанная в семнадцать шалей, как куколка бабочки – в кокон. Вокруг глаз у нее была какая-то красная сыпь, а может, она была просто заплаканной, а нос – большой, с синими жилками, и толстая шея – в фиолетовых пятнах. Она уставилась большими сероватыми глазами на мальчика, остановившегося в коридоре возле дверей. Можно было видеть, что ее губы замерли посередине фразы. Теперь и Лауси поднял глаза и увидел своего мальчугана; они и не слышали, как он вошел: такова магия башмаков из овечьей кожи на земляном полу.
– Ну вот… да что… А где ты был? – наконец спросил старик.
– Они нашу лодку спрятали. Я ее не нашел.
– А? Да? Кто?
– По-моему, эти, в ботинках.
– Ага. Лодка далеко не уйдет. И ты вокруг фьорда обходил?
– Да.
– Вы так долго работали?
– Да.
– Весь солнечный свет на берег выгрузили? И полностью обработали, и засолили?
– А?
– А что там был за залп?
– Не знаю.
– Ложись-ка ты спать. Нам с Моуфрид надо тут немножко поговорить.
Она – его дочь? Или родственница? Над ними витала какая-то серьезность, которая была хуторянину-поэту совсем не к лицу, в его глазах читалось желание убежать, он слишком часто приглаживал тощей рукой прядки, окружавшие его голову. Девушка постоянно переводила взгляд с Лауси на Геста и сплетала у себя на коленях свои красноватые пальцы один с другим. И да, ему показалось, что атмосфера там как-то пахнет слезами. Этим утром на всех хуторах шли бои – в это-то распротролльское дивнопогодие! Гест на мгновение забылся и рассмотрел их получше. Что здесь делает эта девушка? Она будет у них жить? Сюда никогда не заходили гости. Они сидели на кровати для гостей – той самой, где в былые времена так часто лежал его отец Эйлив, мечтая о Мерике, – и напоминали две души – две судьбы, побежденные жизнью. Их что-то угнетало – но что?
Через три часа он очнулся в своей постели. Женщины уже встали, дети выбежали на улицу, но его разбудил пронзительный детский плач, доносившийся в бадстову из коридора. Вскоре в спальное помещение вошла хозяйка Сайбьёрг, ворча и ругаясь что есть мочи, – и напустилась на мальчика: «Эй, Гест! А ну, вставай! Ты ночь профукал, а дня тебе все равно не прогулять, а ну, ступай в загон для овец! Давай! Пока ты живешь здесь – быть тебе пастухом! Ты вчера сбежал и всех подвел, но больше не будешь!» В руках у нее была дымящаяся чашка, и она подала ее своей матери, которая, как и прежде, сидела на своем месте – своем славном местечке в этом мире, которое она десятилетиями не покидала со времен постройки этого хутора, за исключением тех минут, когда ей надо было справить нужду. Она сидела там и вязала, в прохладной сырости и полумраке под окошком в крыше – в это второе по красоте утро нынешнего лета. Хозяйка продолжала браниться, что, в общем, было не новостью, а вот тон у нее был новый:
– Вот уж эта потаскушка окаянная! Фу!
– Где он? – послышался голос старой Грандвёр.
– Ушел. Пропал. Трус несчастный.
– Куда он пошел?
