ветров, которыми изобиловали солнечные дни на севере страны, так что для мореходов могли вызвать затруднение заход на рейд и выход с него. Но многие надеялись, что это неудобство вскоре исчезнет, потому что наступает эра пароходов, в то время как другие считали, что эти «туманоходы» – всего лишь веяние моды.

Гест устроился в зеленой ложбинке высоко на склоне за Сегюльнесскими скалами, там, откуда открывался вид на весь север до самого острова Грамсей. По поверхности моря бегали какие-то малопоплававшие паруса, но сказочной норвежской шхуны было не видать. Они помчались на родину? А может, отправились еще за бочками? Как раз под скалами против ветра шла шхуна, легкая на радостных волнах, очевидно, акулоловное судно, отправлявшееся на промысел трески. Лауси рассказывал ему истории о том, что Эйлив, его отец, был «самым славным мореходом-акулятником в наших краях», а сам Гест после лета на французском паруснике получил пожизненный иммунитет против мореходства. С точки зрения мальчика, на Косе существовали три типа людей: 1. «Крабы сухопутные» – те, кто постоянно страдает морской болезнью. 2. «Крабы мокропутные» – те, кого на море тошнит только первые три дня, а потом уже не тошнит никогда. 3. «Дуреморы» – те, кому тяжело находиться на суше, и они пьют, чтоб устроить внутри себя качку и шторм, и отдают швартовы, блюя.

Сам он первые две недели только и знал, что блевал. Но он больше связывал это со всей их непонятной едой и красной бормотухой, которую они заставляли его пить под неумолчный хохот.

Овцы рассыпались по склону и, не переставая, щипали траву. Пастушок взял свою котомку и вынул из нее сушеную рыбу и кусок масла и запил их молочной сывороткой из старой склянки из-под лекарства. Таков был завтрак человека, находящегося севернее всех в стране. Когда мальчик позавтракал, его одолела сонливость, ведь после долгой работы и короткого сна ночью он чудовищно устал. Обычно, если пастух засыпает, пока следит за стадом, надо ждать неприятностей, потому что природа исландских овец такова, что они вечно ищут вдали то, что у них под носом, и считают, что на той стороне долины или ручейка трава зеленее. На самом деле у исландского народа природа была такой же, но его очень долго держали в узах батрачества, а эта система не позволяла народу ни пойти по миру, ни просто так отправиться шататься по белу свету, и совершенно не подходила ему. По этой причине люди завидовали своим овцам, но отыгрывались на них, приписывая это их свойство глупости.

Гест не смог сдержать себя, и его сморило на склоне, а Юнона тем временем стояла на страже. Но он не увидел «Марсей» ни когда заснул, ни когда проснулся. И тут пастуху показалось, что в стаде не хватает лучших экземпляров.

Он потратил без малого два часа на то, чтоб собрать вместе всех овец, и когда в середине вечера гнал стадо домой, в загон, на него нахлынуло разочарование, подобное темноте, ведь корабля у причала по-прежнему не было. Значит, в этом славном фьорде больше не будет «норвеголизов»? Эта мысль была невыносима. И тут он услышал на другом берегу удары молотка и увидел, что трио плотников-норвежцев снова взялось за работу: на этот раз за засолочный помост. Значит, «Марсей» привез немного досок. Они стучали до самого вечера, и Гест как зачарованный сидел на кочке ниже хутора и слушал прекрасную симфонию гвоздей вместе с коричневой собакой, навострившей уши.

Но он не стал переправляться через фьорд, а подкрепился чем мог и рано ушел спать, улегся в постель возле похрапывающего Бальдюра и стал мечтать о новых купюрах. Да, он возместит этим людям расходы на свое содержание, ведь он здесь не сын и не член сельской общины. И тогда бы эти бабы прекратили обижать женщин с маленькими детьми. Но что же стало с синеносой девушкой в куче шалей и ребенком в пеленках? Она исчезла с хутора, и он не смел спросить – даже у Лауси, без конца бурчавшего о своей лодке, которую он нашел на взморье на северном берегу Косы, перевернутую на крыше старого дома на хуторе Молочном. Значит, эти задиры, Ханс и Бальдвин, дали себе труд как следует повозиться.

Нет, Несчастье, как прозвала девушку Грандвёр, явно продолжила свое бесславное путешествие по фьорду и сейчас расплачивалась за кров для себя и ребенка тем, что давала свою грудь мужикам на хуторах Сегюльнеса.

Глава 24

«Вылаусок»

Эти нелепые видения наконец убаюкали пастушка, но в девятом часу утра он резко проснулся оттого, что бадстову вновь заполнил душераздирающий детский плач. Что такое – они еще здесь? Это был тот же плач, что разбудил его минувшим утром. В бадстове было светло, насколько это было возможно без жирника, потому что сквозь окошко в крыше вливалась вселенская светлынь летней ночи. Окошко было над кроватью Сньоульки, которая была напротив их с Бальдюром кровати, чуть вглубь комнаты. Храп везде умолк, очевидно, все проснулись от резких криков: хозяин, хозяйка, старая Грандвёр и Сньоулёйг. Но можно было услышать, что малыш Бальдюр по-прежнему спал своим шумным сопливым сном. Однако возни и шагов было не слышно: никто не вставал. Гест вскочил и сел на кровати; напротив него все еще спала Хельга – или притворялась, что спит, но в дальней кровати не было видно никакого движения.

Ребенок разревелся еще сильнее – горьким голодным плачем. И тут Гесту показалось, что этот звук раздается не в бадстове, а доносится туда по коридору. Мать с ребенком снова вернулись в гостевую? Женщина тайком пробралась туда, когда все заснули? Или это игра воображения? Здесь все еще спят, а это – плач призрака? Или все лежат, навострив уши, и слушают так называемый рев утбурда? Нет. В Исландии детей никогда не выносили на пустошь летом, светлыми как день ночами, когда Господь лучше всего видит – по крайней мере, так говорили, – но может быть, и впустую? Ребенок все плакал и плакал. Ну и гады же они, что на такую жалобную мольбу закрыли уши! Но он и сам лег снова: рано или поздно мать убаюкает ребенка.

Но этот горький плач еще некоторое время продолжил наполнять бадстову, и тогда он больше не смог лежать спокойно, вылез из кровати и получше обшарил помещение взглядом. Лауси представлял собой почти комичное зрелище: он притворялся спящим на своей бумажке у сундука с книгами (больше всего напоминая мертвого хозяина Хуторской хижины), а женщины отвернулись к стене. Но плач лишь усиливался, отчаяние раздирало уши.