– Парни про это что-то говорили, да я им не поверила.

– Это был мой приказ!

Хозяин прекратил посасывать трубку, стал держать эту внушительную курильницу чуть на отлете, так что голубой ручеек дыма вился по воздуху, и строго посмотрел на свою батрачку. Она уже сняла шляпу и встряхнула свои жесткие волосы, быстро наклонив голову вниз, а потом вбок – такая у нее была привычка. Какой же он, родимый, сейчас смурной!

– Да, – прохныкала она, глядя в землю, так что в проборе ее волос отчаянно засверкала белая макушка. Но затем она подняла глаза и посмотрела вдаль, на фьорд. – Я не знала.

– Мои женщины на других не работают!

– Да.

– Тем более на иностранцев!

– Да.

– И уж подавно с такой… такой мерзопакостью… селедкой! Фу!

– Да.

– Ты меня слышишь? Ты на норвегов не работаешь! Ты моя батрачка!

– Но ведь это, можно сказать, и не работа.

– Нет?

– Нет. Это скорее… веселье.

– Ты сюда притаскиваешься в четвертом часу ночи, провкалывав на них со вчерашнего дня! И заявляешь мне, что это не работа! – Но ведь это было так увлекательно!

– Хюлла [137]! Ты моя батрачка, а не его. Не норвега.

– Да-да.

– Батрак не может служить двум господам!

И тут Кристмюнду как будто показалось, что он был слишком резок. Он отвернулся от нее, взял трубку в зубы и пригладил свою белую шевелюру, спадавшую на лоб, сделал глубокую затяжку и придал голосу мягкости – по правде говоря, он редко разговаривал с ней так ласково, по крайней мере с тех пор, как его вожделение к ней совсем угасло:

– Хюлла, я тебя не для того кормлю, чтоб ты на других за бесплатно работала. Ты ведь и сама понимаешь, что так не пойдет.

– А я не бесплатно. Нам заплатили.

– И какими же посулами? Вам обещали, что вы после смерти попадете в норвежскую часть рая?

– Нет, нам деньгами заплатили.

– Деньгами?

Тут хозяин закашлялся – такого он еще никогда не слыхал!

– Деньгами? – повторил он, прокашлявшись. – И когда же они прибудут? Со следующим рейсом?

– Нет, нам уже заплатили. Вот… – сказала батрачка и вытянула вперед руки: в каждой из ладоней лежала фиолетовая норвежская купюра. FEM KRONER и TI KRONER из NORGES BANK [138].

Но Кристмюнд не понял Хюгльюву: он решил, что она хочет отдать эти деньги ему, – а может, она так и хотела, разбираться в этом или принимать решение было недосуг, потому что сейчас хозяин толкнул свою батрачку так, что она упала на спину, а купюры разлетелись по двору.

– Не суй мне деньги! – заорал вне себя от злости хозяин хутора Лощина, стоя над Хюгльювой, которая неудачно упала на правый локоть и морщилась от боли, – хотя выражение лица при этом у нее было скорее усталым и давало понять, что нынешняя боль – всего лишь одна из многих. – Не смей меня унижать вот таким… таким! – Он хотел добавить что-то еще, но ему не хватило слов. Но пока он вот так стоял над ней – пожилой мужчина над женщиной моложе себя, в его сознании что-то раздуло старые, давно погасшие угли, и он бросил ей, сопроводив табачным плевком, фразу: – И да, радуйся, что я тебя больше не хочу, Хюгльюва Халльдоурсдоттир!

Хозяин приблизился к ней и, судя по всему, собрался схватить, так что батрачка с трудом поднялась на ноги и попыталась ускользнуть в дальний конец двора, но тут он воткнул трубку в зубы и схватил ее за локоть – как раз за ушибленный (она издала вопль, говорящий о том, что уже давно бросила жалеть себя), притянул ее к себе и стал сдирать с нее юбки. Судя по всему, в нем пробудилось старое. Она барахталась и билась в его руках.

Вот какая сцена представилась глазам Геста, который догонял свою тень при солнце на тропинке вдоль фьорда близ хутора: беловолосый фермер перед домом сжимает женщину в юбках, а она, кажется, обронила свою шляпу. И здесь стычки, и там стычки, этот красивый день обещал завершиться конфликтом. Может, так и происходит настоящий перелом эпох: что старое время набрасывается с кулаками на новое? Он едва успел сформулировать эту мысль, как по фьорду раскатился мощный гром выстрела.

Гест резко повернулся, но нигде не увидел ни оружия, ни дыма, но заметил, что фермеру стало так же не по себе, как и ему. Кристмюнд все еще стоял во дворе один и таращил глаза на фьорд и косу. За спиной у него был виден исчезающий в доме подол юбки.

Глава 19

Плюх!

Капитан Арне Мандаль с отвращением выбежал на причал и, запыхавшись, вернулся на палубу. Где она? Почему она исчезла? Она домой пошла? Нет, вряд ли. Так ему подсказывала интуиция, а еще эту догадку подтверждало то, что он наткнулся на ее башмаки – эту обувь из мира деревянных домов, – возле бочки с селедкой на корабле, той самой, которую она засаливала, сейчас наполовину заполненной.

Он забежал под палубу, в каюты своих матросов, где все спало глубоким сном, и из каждой койки доносился облаченный в рубашки храп. Он быстро заглянул в трюм, в соленый сумрак, а потом в два шага выбежал из кубрика и потрусил по палубе. Под сенью бочки с водой лежали двое матросов в последней степени опьянения и дуэтом пели начало «Песни Сольвейг» Грига так, как ее пел бы рыбопромышленник Сёдаль, а потом смеялись до изнеможения. Капитан торопливо спросил их, не видели ли они Сусанну, но не добился толку и поспешил на корму, а оттуда – к спуску в каюты и вниз по трапу. Его собственная каюта была открыта и пуста. А каюты кока и штурмана стояли закрытыми, и из-за одной двери раздавался странный звук, подавленный стон. Мандаль набросился на дверь кока. Он вышиб ее ногой, так что она треснула, и тут увидел свой главный страх и ужас: как будто грудь ему взрезали, и он видел собственное сердце, а рядом – клыкастого волка, у которого белки глаз бесстыдно блестели, пока тот откусывал себе кусок от кроваво-алого лоскута.

Кок-датчанин Прест, охваченный вожделением, одной рукой держал за горло Сусанну, а другой лез ей под нижнее белье. В сумраке каюты сверкала украшенная веснушками сухая лысина и исчерченный морщинами лоб. Лицо было – воплощение похоти, с губ падала пена, судя по всему, он и не услышал, как распахнулась дверь. На его порочном лице не отразилось ни капли удивления.