Шрифт:
Закладка:
Но в августе ночи стали темные, и начали пробуждаться жизненные заботы.
Малыш Ольгейр Лаусасон продолжал дремать в Мадамином доме у Сусанны и бороться за свою жизнь. Врач Гвюдмюнд каждый день наблюдал его, не в последнюю очередь из чисто научного интереса, но, по мнению окружающих, относился к его «во́ронову глазу» весьма безучастно. У женщин при виде этого незрячего глаза перехватывало дыхание, так как он каждый день менял цвет: синел, фиолетовел, чернел. А опухоль, кажется, и не думала спадать, из мест покраснения в ней сочились жидкости разной степени прозрачности, и наконец показался и гной.
Когда Сусанне требовалось отлучиться для любовных трудов, кормлением ребенка занималась экономка Халльдоура. Мальчик питался слегка подогретым коровьим молоком со Старого хутора. Пастор Ауртни терпел это все из-за увещеваний жены, но по вечерам, отстегивая подтяжки, ворчал о том, что, мол, убогим сиротам вроде этого не место в мире деревянных полов Мадамина дома.
– Уж если надо было его куда-то определить – то лучше бы жил на Старом хуторе.
– Ты не отберешь его у моей Сусанны. Разве ты не видишь, как она ожила?
– Ты имеешь в виду, что она таскается с этим капитаном долговязым? Эти женщины…
– Ауртни, не выражайся так. У них любовь.
Она уже легла в постель и говорила с подушки. Он разделся и залез в постель в нижнем белье прошлого века, и тут же вспомнил собственные беззубые времена и не стал больше обсуждать эту тему.
Гест, как и раньше, работал на двух работах: днем был пастухом, а вечером грузчиком рыбы, а за ужином и завтраком сидел молча, не думая ни о чем, кроме норвежских купюр и глаза Ольгейра. Мысли о глазе Ольгейра не давали ему покоя. Положение усугублялось тем, что он услышал разговор двух засольщиц рыбы, которые считали, что мальчик непременно умрет: «Нет, после такого не выживают». И все же он не мог заставить себя поговорить с отцом ребенка, а сам Лауси ни словом не обмолвился об исчезновении младенца из своей хижины, ничего не спросил о его судьбе, а значит, не знал и о том, что ребенок потерял глаз. Единственное, что имело к этому хоть какое-то отношение – было ежедневное ворчание хозяйки, которая сейчас начала обвинять свою мать в том, что та вытащила из своей кровати эти беспутные стихи: мол, эти бесовы Холодномысские римы возбудили в ее муже «телесность», как она выражалась.
В конце концов Гест собрал все мужество и навестил этого своего ребенка – ребенка, которого унес от ненависти, по овечьим тропам и запутанным стежкам, в мир деревянных домов. Сусанна так расположила пеленки и повязки на голове ребенка, что парнишка с Обвала видел только правую часть его лица; она развеяла все сомнения о будущем, убедила его: мол, что бы там ни говорили, малыш выживет, а также в том, что тому будет лучше оставаться у них в Мадамином доме. «Не переживай так сильно, мой милый Гест. Ведь это же ты занялся мальчиком, когда он был никому не нужен». На следующий день пастух пошел работать, слегка приободрившись. И проходили недели лета, и постепенно стал виден результат лечения у врача Гвюдмюнда: опухоль стала спадать, и ребенок пошел на поправку.
Глава 30
Церемонии
В третье воскресенье августа месяца, как и всегда по воскресеньям, все норвежцы были на берегу. Церковь уже полностью отделали и докрасили: туловище у нее было белое, а голова черная, и всех позвали на ее освящение. Почтенный викарный епископ, – сероусый морской окунь в красном вине, ради такого случая был переправлен сюда морем с Мёрюветлир в Эйрарфьорде. Пастор Ауртни был горд собой, когда шел, в полном облачении, от Мадамина дома до калитки в церковной ограде, вместе с этим слегка подвыпившим отцом церкви, женой и дочерью, впервые с тех пор, как покойный Сакариас отчалил на предыдущем церковном корабле – а было это девятнадцать месяцев тому назад. Потом он произнес вдохновенную речь, в которой, правда, больше говорилось о морском серебре [140], чем о небесном злате.
– Южный ветер унес нашу первую церковь, а сейчас новый – и лучший – дом Божий принес нам восточный ветер, ведь мы обрели эту церковь благодаря нашим добрым друзьям из Норвегии. Им мы приносим самую сердечную благодарность и желаем удачи на море и, да, надежды на богатый улов.
По рядам прокатился смех, в котором было мало веселья.
В новой церкви на скамьях могло разместиться семьдесят человек, и народ теснился на них в этот день, в который погода была на любой вкус: и солнце, и дожди, и внезапно налетающие ветры с какой угодно стороны. Здесь сидели три норвежских экипажа и в придачу к ним семь норвежек – засольщиц сельди, больше всего напоминавших тренированную гандбольную команду из Олесунна. Но бóльшую часть скамей занимали сегюльфьордские фермеры и батраки, а также гости из окрестных краев, потому что новости о работе за деньги, сельдезасолочном помосте и невероятной горе бочек разнеслись по соседним фьордам: прогресс, приятная работа, вальсы на потрохах и денежные купюры привлекали народ. В это утро освящения Гест насчитал на Затоне целых пятьдесят семь разных судов: галеасы, яхты, шхуны, катера, шлюпы и два норвежских парохода, которые пришли забрать летний улов. Здесь было больше дымовых труб на море, чем на суше, а мачты заполонили фьорд. Норвежцы привезли с собой целый сосновый лес.
В новой церкви исландцы сидели с недоумевающим видом, словно стадо овец, – как и всегда, когда их так тесно рассаживали по загонам, – а сейчас даже больше, чем всегда, потому что сейчас прошло уже довольно много времени с последней мессы в Сеглоу – так некоторые теперь стали называть этот городок.
В этот день не только освятили церковь, но также посвятили и «вылауска» Ольгейра в человеческое общество. Во время крещения мальчика с белой повязкой на глазу держала экономка Халльдоура, потому что и Сусанна, и Гест были заняты другим: она ждала в приделе в свадебном платье, а он – на передней скамье с восточной стороны у самого окна, в роскошном костюме
