— Росомахи, куницы... Птицы, записанные в Красную книгу... Ты знаешь, сколько раз вот эти друзья, — он ткнул пальцем сперва в секретаря горкома комсомола, потом в тренера, в директора заповедника, — оберегая твою репутацию, тайком подбирали на дне ущелья, у границы территории, которую ты обязан охранять, убитых тобою животных и прятали, чтобы никто не увидел? Думаешь, так может продолжаться вечно? И хотя бы бесстыдно сдирал шкуру, жрал! Но ты браконьер особого рода. Чист и свят. Всего лишь отрабатываешь технику. Идешь к высшим достижениям в спорте. И ни у кого из твоих друзей не хватает мужества сказать: «Прекрати!» И что же теперь? Просить Всесоюзный комитет по делам физкультуры и спорта о твоей дисквалификации? Знаешь, сколько уже насчитала на тебя охотинспекция? И прячут, списывают на стихийные бедствия. На лавины и паводки, которых не было. Лишь бы только не набросить тень на олимпийского чемпиона, которым все мы гордимся. Но теперь мы с них спросим. Товарищи говорили: «Нет доказательств». Теперь они есть. Мы верили, что вместе с тобой в наш город пришел большой спорт. Пришел позор.

Дмитрий Степанович снова поднес ладонь с пулей к моим глазам. Я таки ждал: он все же швырнет ее мне в лицо.

— Иди, — с презрением сказал он. — И чтобы больше никто не видел тебя в горах, — он кивнул сперва в сторону директора заповедника, потом в сторону начальника милиции. — Обязываю вас принять необходимые меры. Это во-первых. И во-вторых — винтовку сегодня же сдашь на спортивную базу. Тренировки — только в присутствии тренера. И запомни: здесь, в этот раз, мы все тут, кто как мог, боролись за твое будущее. Потому и вели этот разговор. Но победили мы или нет, зависит от тебя одного.

6

Когда я только-только завершил тот свой победный рывок на зимней олимпиаде и еще едва держался на подкашивающихся ногах, меня обступили журналисты. Переводчица захлебывалась словами: «Что вы чувствовали, когда шли по трассе? С какими неожиданностями столкнулись? Кто из спортсменов мира служит для вас образцом? В чем секрет того, что вам удается так быстро переходить от бега к меткой стрельбе?..»

Я отвечал:

— Не знаю.

Так в ту минуту и было. Но позже я, конечно, смог сам себе ответить на все эти вопросы и даже вдруг будто со стороны увидел во всех мельчайших подробностях то, как бежал по трассе, что происходило вокруг.

Переключаться — это еще и способность вырываться из одних потоков впечатлений, шума, света, обращенных на тебя взглядов и тут же погружаться в не менее яркие, значимые, но совершенно другие.

Выйдя из здания, где все это происходило, я остановился на краю тротуара. Мимо шли люди, проносились автомобили. Никаких мыслей в голове у меня не было. Стоял, смотрел по сторонам. Щурился от лучей солнца.

Рядом со мной вдруг оказался бородач в замшевой куртке.

— Самое странное, конечно, то, что медведь, которого вы видели на седловине, был очень тощ, — проговорил он так, будто мы с ним добрые приятели и продолжаем неторопливую, давно начатую беседу. — Вы сказали: «Кожа да кости»... Очнитесь! — он начал тормошить меня за плечо. — Судите сами: уже сентябрь. Скоро в берлогу. Медведь же нисколько не накопил жира. Значит, ему что-то мешало. И, значит, если он был хвор из-за пули, которая сидела в нем, а это вполне можно проверить, то пулю всадили в него не три дня назад и даже не три недели назад, ибо ни от какой раны похудеть за такое время он бы не мог. Осенние медвежьи жировые запасы огромны, их должно хватить на целую зиму. Следовательно, вполне возможно, что пуля сидела в нем все летние месяцы, и ваша недавняя стрельба, даже если она и была, не имеет никакого отношения к данному случаю.

У меня вырвалось:

— Но я же точно знаю, что не попал в него!

— И сможете доказать?

— Смогу. Но кто будет слушать мои доказательства?

Он прервал меня:

— Вам известно, где находится филиал Академии наук? Конечно, известно! Трехэтажное здание на площади Первого мая. Приходите завтра в Институт геологии и геофизики. В первой половине дня я буду там в гидрохимической лаборатории. Это на втором этаже. Спросите Трофима Петровича. Нам обязательно нужно поговорить.

Я не успел ответить. Подкатил зеленый пикап с надписью «Экспедиционная». Еще на ходу раскрылась дверца. Трофим Петрович юркнул в нее, повалившись на окованные железом ящики приборов и на руки заполнявших машину мужчин и женщин в куртках и ватниках. Пикап рванул.

— Непременно зайдите! — донеслось уже с середины улицы.

7

Если бы в ту минуту, когда я потом шел по улице вверх, прямо к подножью ближайшего к городу горного склона, меня спросили: «Куда ты идешь?» — и в ответ услышали бы: «Прощаться» — это было бы правдой. Завтра будет приказ по заповеднику: «Такой-то переводится на работу, не связанную с обходом территории». Но сам я уже принял решение: докажу свою правоту и уеду. И никогда и нигде больше не стану на лыжи, не возьму в руки винтовку. Победителем следующих олимпийских игр я не буду, чемпионом мира тоже. И пусть. Такие мысли в моей голове тогда были. Но шел-то я все же в первую очередь для того, чтобы разыскать утес, в который стрелял, предостерегая медведя. На это натолкнул меня разговор с Трофимом Петровичем, его вопрос: «И сможете доказать?» Вполне! Я точно знаю, что не промахнулся, попал в утес, и, значит, пуля должна была от мгновенной остановки разлететься на тысячи мельчайших капель, ажурным кружком отпечататься на каменной поверхности.

И вот потому-то я снова на седловине. Стою, опять и опять спрашиваю себя: «Почему все же это?»

След от пули был. Он отыскался в том месте, где его и следовало ожидать. На черно-зеленой скальной плите белела круглая впадинка. Я вгляделся. От впадинки во все стороны расходились лучи разбрызганного, расплавившегося металла. Пуля, которую взвешивал на ладони Дмитрий Степанович, не могла быть отсюда. Клянусь!

Я отшатнулся: у подножия утеса лежал олененок. Ему было едва ли больше трех-четырех недель. Нежно золотилась короткая шерстка. Он был мертв и частично исклеван, растерзан каким-то мелким зверьем, и, значит, лежал на этом месте уже несколько дней. Следовательно, пуля тогда все же не разлетелась. Седая впадина, лучи вокруг нее обманывали. Она