В моем мозгу вдруг ярко-ярко всплыло одно воспоминание. Владимир Михайлович, дядя Володя, как зовут его все ребята, мой первый в жизни тренер, приводит меня в плавательный бассейн. Стоим на шестиметровой вышке. Бассейн только открылся. В нашем городе это еще самая большая новинка. Все вокруг непривычно не только мне, но и дяде Володе: белый кафель, голубая вода, стеклянные стены, сквозь которые виден проносящийся мимо здания снег. Мне девять лет. Я в купальном костюме. Уже выяснилось, что чемпионом по плаванью мне никогда не стать.

— С вышки ты хоть когда-нибудь прыгал? — с тоскливой надеждой спрашивает дядя Володя.

— Нет.

— А не испугался бы?

Я подхожу к краю площадки, наклоняюсь, врезаюсь головой в воду.

— Балда, — испуганно бормочет дядя Володя, обтирая меня полотенцем и ощупывая, чтобы удостовериться, цел ли я. — Разве так можно? Этому учатся... Но парень ты смелый. И послушай — иди в горнолыжники, а?..

Может, и сейчас самое простое — тоже вот так бездумно подойти к отвесному склону и шагнуть за его гребень?

8

Я вгляделся: по камням, через ягельники, к олененку тянулся след уже почерневшей, засохшей крови. Значит, к утесу он приполз раненым. Но что меняло это открытие, если в олененке все же обнаружится пуля, выпущенная из моей винтовки? Или она так расплющена, смята, что ничего нельзя будет доказать? Но я-то знаю, кто ее выпустил!

9

Я увидел лебедя. Он был от меня шагах в двадцати. На белой спине у него чернело мазутное пятно. Потому-то сперва я подумал, что это всего лишь ком снега, не успевший растаять за лето, напитанный водой, потемневший.

Волоча крыло, сдирая перья на груди и боках, шеей, клювом цепляясь за камни, кусты голубики, полярной березки, он полз в сторону ущелья. Тоже сорвется с обрыва, разобьется о камни. Будет еще одна жертва. И снова придется оправдываться?

Пригнувшись, я отступил за ближайшие глыбы скал. Птица ранена. Подойти — забьется из последних сил. Даже если удастся ее схватить, удержать в руках, останется ли она живой?

Однако нельзя и не вмешаться! Что же потом? Новая фотография на зеленом сукне стола? Надо зайти со стороны ущелья и отпугнуть. В случае с хромым медведем это не удалось. Но теперь-то я стал умнее.

Мои парадные полуботинки, естественно, не имели на подошве зацепов. В руках у меня не было ни альпенштока, ни страховочной веревки. А путь оставался один: прокрасться уже за гребнем склона, как раз по той его части, откуда совсем недавно сорвалась осыпь. Камни там едва держатся. Опасное дело!

Я не разрешил себе колебаться. До сегодняшнего дня не было доказательств, кто именно губил на моем участке живое. Теперь оно было: баллистическая экспертиза! Но когда удастся принести в дирекцию заповедника лебедя, раненного кем-то другим, да еще продемонстрировать след крови, оставленный олененком на ягельниках и камнях, у меня тоже появится доказательство.

Удержаться на этом склоне я не смог. Камни, которые были и ниже меня, и выше, все разом двинулись. Вместе с ними заскользил и я. Бег камней убыстрялся с каждой секундой. Единственное, что еще оставалось делать, это быстрее добраться до той части откоса, где из расселин торчали кусты. Но камни выворачивались из-под моих ног, рук, налетали на меня, били по голове, плечам. Я барахтался в этом потоке, упрямо скатываясь в сторону, цепляясь за выступы скал, но движущаяся лавина, частицей которой я теперь оказался, все плотнее сдавливала, ломала, сковывала. У самых моих глаз, в воздухе надо мною, сталкивались глыбы, каждая из которых могла бы меня расплющить. Затем я вообще перестал различать отдельные удары, и все звуки слились в громоподобный, оглушительный, беспредельно, безудержно нарастающий гул.

Вдруг — тишина. Наполовину засыпанный каменной мелочью, я лежал лицом вниз. Постепенно возвращалось сознание.

Я попытался приподняться на локте, однако от резкой сверлящей боли рухнул наземь и долго не решался пошевелиться. Было страшно, что эта боль повторится. В моей спортивной жизни случались тяжелые падения. Я знал: самое страшное, что может произойти, — перелом позвоночника. Может, у меня сейчас такой перелом? Но тогда надо лежать неподвижно и ждать, пока подберут. Однако кто бы мог это сделать?

Соленая слюна заполняла рот, кровь из рассеченного лба заливала глаза.

Больше не делая попыток приподняться, я понемногу начал выползать из-под навалившихся на меня камней.

Вверху, на седловине, мошкара уже перевелась. Но здесь она вдруг налетела, яростная, жадная, окутала меня плотной колышущейся пеленой, слепила, забивалась в рот, в ноздри. Костюм был изодран в клочья. Мошкара облепила меня с головы до ног.

Я услышал нарастающий гул и подумал, что с верхушки склона сорвалась еще одна лавина. Обрушится и окончательно погребет меня. Так и сгину. Но гул стал слабеть, постепенно растаял вдали. Это прошумел поезд, и прошел он не более чем в сотне метров от того места, где я лежал. Значит, если выберусь к рельсам, меня заметят. Буду спасен.

Минут через десять гул поезда повторился. Но теперь мне удалось скосить глаза в ту сторону, откуда он доносился. Там громоздилась гряда из каменных глыб, каждая из которых была величиною с двухэтажный дом. Я не смогу ее преодолеть. Нечего и пытаться.

А вот вдоль склона ползти будет можно. Он обрывался отвесно, и потому осыпи, срываясь, оказывались отброшенными в сторону. Отдельные глыбы, правда, встречались и у самого подножья, но сплошных завалов не образовывали. Не было здесь и кустов. Они, видимо, не могли расти на этой плотной и ровной, как асфальт, бесплодной плите.

Какие-то мгновения я колебался: есть ли смысл ползти вдоль ущелья, растрачивать силы, да и в какую сторону двигаться? Куда будет ближе — к устью ущелья или, напротив, к порталу тоннеля в его глубине?

Но и выхода не было. Гряда, отделявшая меня от железнодорожных рельсов, вздымалась на десятки метров! И что же? Вообще оставаться на месте? И сколько удастся так продержаться? Уже сейчас от камней веет холодом. Ночью волна студеного воздуха с гор хлынет в ущелье, может быть, принесет с собой снег.

Я пополз. В ту сторону, куда лежал головой. Каждое движение сопровождалось невероятной болью. Она была в руках, ногах, спине. Весь мой организм протестовал против того, что ему приходится напрягаться. И так трудно давалась каждая пядь пути!