Шрифт:
Закладка:
– Сколько тебя ждать?! – заорал он, почти приплясывая на месте от нетерпения. – Забирай в темпе свое пойло, только бесов окороти!
Как ни терзала Матвея похмельная сушь, он решил довести испытание до конца.
– Сюда неси.
Кто бы в Березовке поверил, что Бугай подчинится наглому приказу! Так ведь не пикнул. Спустился с крыльца, просеменил по двору, вышел на улицу и остановился возле Матвеевой калитки.
– Войти-то можно?
– Входи.
Бугай все тем же семенящим шагом обогнул грязевую лужу и поставил ведра перед Матвеем.
– Бражка? – спросил тот строго.
– Она самая. Тару потом вернешь. Ну что, без обиды?
– Не боись, – сказал Матвей. – Ты, главное, не жмотничай, тогда они тебя не тронут.
Бугай помялся немного, потом спросил нерешительно:
– Сосед, а как насчет жены? Может, и ее заберешь? До кучи…
Матвей не соизволил ответить.
– Ну как знаешь, – вздохнул Бугай. – Если передумаешь, я завсегда.
Матвей занес ведра в дом, зачерпнул дармовой бражки, нашел, что она неплоха, и отправился в хлев к бесам. Потрепал Бориса Николаевича по мохнатой спине.
– Сосед.
– Ну чего тебе опять? – сонно отозвался Магардон.
– Насчет бражки. Это акция была или как?
– От тебя зависит.
Именно это тревожило Матвея. Он боялся, что выставят ему требования, которые он не отважится выполнить. Или, напротив, исполнит, а потом до конца жизни себе не простит.
– Плата какая? – спросил он. – Душу отдать или что?
– Эх, деревня, – вздохнул Магардон. – В каком веке живешь? Души теперь по пятаку за мешок идут. Насчет платы не парься. Главное – чтоб пожелания были правильными. Тогда не ты на нас, а мы на тебя станем работать.
«Давно бы так, – подумал Матвей. – Но поди знай, что ларчик так просто открывается».
Несмотря на два ведра дармовой браги (одно из которых придется отдать Магардону), радости он не испытывал. Наоборот, как бы опечалился. Он не знал, чего пожелать. Кроме того, предвидел столько новых хлопот, что тошно становилось. С лихвой хватало старых.
Однако именно печаль подсказала ему решение проблемы, которую сама же вызывала. Это ж надо быть таким дураком, чтоб умирать от жажды над ручьем! Хлопоты? Да он теперь способен переложить все свои заботы на кого угодно. Припахать всех жителей Березовки разом. Всех, пожалуй, не всех, а вот взять в батраки Мишку Дьякова – с нашим удовольствием. Чтоб впредь не насмехался.
Дьяк был подлюгой с пеленок. Они учились вместе с первого класса. Однажды Матвей чисто по-дружески, для шутки, подложил ему на сиденье парты канцелярскую кнопку. Дьяк сел, взвился, завопил: «Кто?!» Танька Лушникова, язва, ябеда, в каждой бочке затычка, выскочила: «Вот он, Коростыль». Дьяк ни за что засветил Матвею в ухо. Шуток дурак не понимал, всякий раз лез в драку. Сунешь ему стекловату за шиворот – он тебя мордой в грязь. И так всю дорогу.
Вспомнив прежнее, Матвей хотел уж было бежать к Мишке, но образумился. Пришел срок об авторитете подумать. Самому идти западло, надлежит послать кого-нибудь. Открыл калитку, вышел на улицу. Как назло, ни единой живой души поблизости. Матвей угнездился на скамейке у ворот – дело не горит, можно и подождать. Дождался. На той стороне улицы, наискосок от Матвеева дома, со двора Калашниковых выскользнул подросток Сенька и побрел куда-то, загребая пыль ногами. Наверняка замышлял, как обычно, какое-нибудь паскудство.
– Сеня, подь сюда, – позвал Матвей.
Сенька оглянулся, подумал и не спеша подвалил к Матвею.
– Сеня, не в службу, сгоняй к Дьяку, – попросил Матвей. – Передай, чтоб в темпе шел ко мне.
– Что дашь? – спросил отрок.
– Ничего.
– За так не пойду, – дерзко выпалил Сенька.
У самого глазенки бегают – трусит, а наглеет.
– Не боишься, что в лягушку превращу?
– Не-а, в лягву не хочу. Лучше в черепаху, у нее спина костяная.
Матвей встал, повернулся к калитке, притворившись, что уходит. Равнодушно бросил через плечо:
– Как знаешь, в черепаху так в черепаху.
– Дядь Моть, – завопил Сенька, – пошутил я! Бегу…
«Интересно, станет Мишка чваниться или прилетит как бегемот с ракетой в заднице?» – подумал Матвей.
Дьяк прискакал минут через двадцать. Покосился на кабана, отдыхавшего в луже.
– Чего звал?
– Здорóво, Дьяк. Дела-то у тебя как? Работу нашел? Или по-прежнему груши околачиваешь?
Вопрос был скрыто издевательским. Все рабочие места в Березовке плотно забиты, а новых не намечалось. Дьяк сверкнул глазами, однако дерзить духу не хватило.
– Я тебе занятие нашел, – сказал Матвей.
– С какой радости?
– По дружбе.
– Ага! Скажи еще, из симпатии.
«Пора окоротить», – подумал Матвей.
– Короче, так, будешь за кабаном ходить.
– Забурел, что ли? – спросил Дьяк. – Сколько будешь платить?
– Ни хрена и столько же премиальных.
– А гвоздей жареных не хочешь?
Сявкнул и пошел. Вот ведь сволочь!
Когда Дьяк отбыл, Матвей подошел к луже, чтоб пожаловаться. На его зов Борис Николаевич открыл один глаз.
– Слышал? – спросил Матвей, еще не зная, к которому из бесов обращается.
Ответил Елизарка:
– Не обламывайся. Устряпаем ему козью морду.
Пацан сказал, пацан сделал. Через несколько дней Мишка Дьяков полез на крышу – жена пристала: «Почини да почини, пока погода сухая», – свалился оттуда, треснулся башкой и двинул копыта. Кто виноват? Баба и виновата, нечего было мужа на крышу гнать…
Но вдова даже не думала каяться. Кого хочешь спроси, любой скажет, что Дашка Дьякова – женщина вздорная, скандальная. На Мишкиных похоронах у открытого гроба начала кликушествовать:
– Это алкаш поганый, чтоб он сдох, Мишу погубил. Хотел, чтоб на него бесплатно работали. Миша отказался, так он на Мишу своих чертей натравил.
Сам-то «алкаш поганый» на кладбище не пошел, ему Вован Дашкины проклятия пересказал. Матвей выслушал и спросил:
– Ну хоть заткнул ее кто?
– Молчали.
– Одобряли? Поверили ей?
– Я не опрашивал.
Кое-кто, вероятно, несправедливо обвинит Матвея в злопамятности и мстительности. Но кто, скажите, оказавшись на его месте и заполучив такое мощное орудие, как бесы, отказался бы отплатить оком за око?
Однако, как бы то ни было, без работника не обойтись.
– Вован, – попросил Матвей, – домой пойдешь, заскочи по пути к Климу. Пусть ко мне заглянет.
– За коим он тебе?
– Хочу в работники взять.
– Однорукого?
– Я бы безрукого взял, они лучше одноруких, да нет таких в деревне. Как-то по ящику показывали, за бугром девка одними ногами с любой работой управляется, даже дочку с ложечки кормит. Мне бы такую, так ведь не поедет в нашу глухомань.
– Пижонишь, – сказал Вован, – ох, пижонишь.
– Прикинь, с моей ли харей двурукого запрягать? – с напускным смирением вздохнул Матвей.
Клим, однорукий, разумеется, не посмел отказаться. А Вован зачастил к Матвею. В этот раз начал издалека.
– Здорово.
– И тебе не хворать, – осторожно ответил Матвей, надеясь оттянуть неприятные объяснения, а если не удастся, то соврать: мол, Магардон над твоей просьбой еще думает.
– Слыхал новость?
– Откуда? Никто ко мне не заходит, и я никуда.
– Боятся.
– С чего бы? Мои никого не обижают. Кроме меня, конечно.
– Разве? Ивана Иванова с Иваном Никифоровым кто поссорил? Они теперь как собаки грызутся.
Здесь необходимо пояснить: оба упомянутых Ивана проживали по соседству, на улице Коммунаров (впрочем, название не имеет значения для повествования и никак не объясняет описываемые события). Были они одногодками и друзьями не разлей вода с младых ногтей. Да и в зрелые годы оставались чуть ли не крестовыми братьями, как Илья Муромец с Добрыней Никитичем, как Ахилл с Патроклом. Вместе на рыбалку, вместе в баню, вместе за праздничный стол… Единственное, что их разделяло, – забор между дворами, который достался им от покойных родителей, и они не захотели его рушить, чтобы «все оставалось как при предках». Да и жены не разрешили бы: они меж собой не особо ладили. Теперь и мужья расплевались. Злейшие враги.
– При чем здесь бесы? – усомнился Матвей. – Люди и без них ссорятся.
– Бывает, – согласился Вован. – Но тут еще коза Ивана Никифорова замешалась. Бесовская была тварь. Не зря Занозой назвали.
И он поведал, как поссорились два
