Наслушавшись вдоволь, Матвей сказал:

– Харэ, мужики! Утро вечера мудренее. Проспитесь, а утром разберемся.

Впервые за время общения с бесами он ощутил свое превосходство и говорил с ними свысока. Замысел начал работать. Бесы вняли. Устали или осознали бесплодность схватки в ограниченном пространстве. Ругань начала затихать, а Борис Николаевич, судя по всему, ощутил почву под ногами. Матвей погасил фонарик и вышел из бесятника.

Утром, когда кабан, пошатываясь после ночных сражений, вышел во двор, бесы в его чреве охали и стонали на два голоса. С тех-то пор и началась война в Крыму, все в дыму, ничего не видно. Как понял Матвей, бесы делили территорию и, как все существа на земле, выясняли статус: кто альфа, а кто омега. Магардон, судя по голосу, был старше и сильнее, а Елизар – бойчее и клал с прибором на авторитет. Тоже претендовал.

К слову сказать, в ту пору бесы были довольно безобидными, поскольку жили своей собственной, обыденной жизнью, и даже Бориса Николаевича, в котором обитали, особо не тяготили и вряд ли наносили ему особый вред. Свиньи, как известно, животные очень умные, но в высшей психической деятельности замечены не были, несмотря на теории Федора Михайловича. У них, вернее всего, нет души, что бы под этим ни понималось. Поэтому их невозможно склонить ко злу, восстановить против Бога, подтолкнуть ко греху. Им не внушишь нечестивые мысли, не заставишь пожелать осла и жену своего ближнего, а потому Борис Николаевич бесов не интересовал. Магардон и Елизарка игнорировали кабана как личность и относились к нему как к временному жилищу, гостиничному номеру с полным обслуживанием.

Если верить некоторым ученым, бесы, будучи сущностями нечистыми, чувствуют сродство со свиньями, поскольку те имеют отвратительную внешность, валяются в грязи, жрут всякую дрянь, их мясо нельзя употреблять в пищу… Насчет бесов сказать сложно, а что касается свиней, то эти, с позволения сказать, ученые порочат их напрасно. Борис Николаевич, которому Матвей предоставил полную свободу, соблюдал себя в чистоте, питался здоровой пищей, так что бесы жили в нем, как на курорте. Вред от них был только один: помыкали Матвеем и заставляли исполнять свои прихоти.

Борьбу с ними он начал со слабого звена. Улучив момент, спросил Елизара с притворным участием:

– Елизарушка, а вам не тесно? Вдвоем в одном кабане не развернешься.

– Нормально, – отмахнулся Елизар.

– Магардон не обижает?

– Я сам кого хошь обижу.

– Не пристает?

– Это в каком же смысле? – с подозрением спросил бес. – Ты че гонишь?

– Ну, сам знаешь, как бывает, – неопределенно проговорил Матвей, намекая на печальную участь малолеток в местах заключения.

Елизар только грозно сопел.

– Вы же по очереди в память приходите, – не отступал Матвей, несмотря на угрожающее сопение. – Как дальнобойщики. Один за рулем, а второй в это время позади, на шконке клопа давит. Кто знает, что Магардон творит, пока ты в отключке.

По краю бездны ходил Матвей, бросая грязный намек, но не убоялся, рискнул. Да еще продолжил:

– Пока ему не предъявляй. Может, не было ничего, а ты предъяву кинешь. За базар отвечать придется.

– А если было?

– Тем более. Лучше, чтоб он не знал, что ты знаешь. Удара не будет ожидать.

– Было не было – я его урою! – прохрипел Елизар.

И вдруг взвыл нечеловеческим голосом. Такое бесовское отчаяние звучало в этом вое, что Матвей похолодел.

– Ты чего, Елизарушка? – прошептал он.

– А-а-а-а-а.

Кабан сорвался с места, заметался по двору, затем ринулся к дому и грянул лбом в бетонный фундамент. Отскочил, отбежал назад, разогнался и снова врезался в бетон железной башкой.

– Бориса пожалей! – крикнул Матвей.

Позже он подумал, что кабан, исключенный из происходящего, вряд ли что-нибудь ощущал. Страдал Елизар. Вероятно, он чувствовал то же самое, что водитель автомобиля, на полном ходу врезавшегося в бетонный забор. Будь у Бориса Николаевича ветровое стекло, бес бы попросту пробил его головой и вылетел наружу. Но запертый в тесном кабаньем нутре, он не мог, как ни желал, нанести себе увечья, а был способен только барахтаться в мягких внутренностях, как в подушке безопасности.

Провокация имела неожиданные и тяжелые последствия. Елизар, не совладав со старшим бесом, переключился на Матвея. Обычное явление: страдает тот, кто принес дурную весть. Елизарка начал охоту на вестника, который тысячу раз пожалел о своей выдумке. Кабан при всяком удобном случае таранил Матвея, бросался на него из-за угла, всю ночь с раннего вечера дежурил во дворе, на давая выйти до ветру. Напарника еженощные бдения не беспокоили – он в это время преспокойно спал; а сам Елизарка отсыпался днем. Как и Борис Николаевич, невольно перешедший в ночную смену. Правда, Матвей приладился брать в дом ведро, и молодой бес перешел на старую тактику: таранить дверь ночь напролет.

Днем невыспавшийся Матвей бродил по двору, как тень отца Гамлета, что немало облегчало Елизарке охоту на него. В очередной раз спасаясь от кабана, Матвей споткнулся, ударился о землю так, что все нутро сотряслось; лежа прикрыл голову руками и ждал: вот-вот налетит кабан, разорвет, затопчет. Но тот все не налетает, не топчет. Матвей повернул голову, открыл глаза, убрал руки. Двор был пуст. Он поднялся на четвереньки, оглядываясь. Нет Бориса Николаевича. Сбежал? Прячется где-нибудь? Зачем? Матвей с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к хлеву. Осторожно заглянул в открытые ворота. Пусто. Значит, в огороде затаился. Соваться в бурьян Матвей не решился. Присел на крыльцо и задумался, с тревогой строил догадки, зачем Борис Николаевич прячется. Никогда прежде он так не поступал. Неужто бесы замыслили такое, о чем и подумать страшно?

Время шло, а кабан из укрытия не выходил. Чем дольше он таился, тем страшнее становилось Матвею. Наконец он не выдержал неопределенности и попытался выбить противника из укрытия.

Под узким навесом у стены хлева хранился у Матвея запас дров на зиму. Мужик он, конечно, был безалаберный, но без дров зиму не проживешь. Он и сам не помнил, где и как раздобыл березовые чурбачки, все до одного переколол и аккуратно сложил в поленницу. Где-то в глубине беспутного человека таился трудолюбивый и основательный хозяин.

Он набрал охапку поленьев, выбрал позицию и сложил боеприпас на краю огорода. Решил абы как не бросать. Прикинул, где спрятался бы сам, будь он кабаном или бесом, и метнул полено в дальний левый угол. Снаряд шлепнулся в заросли, но никто не хрюкнул, не взвизгнул. Второе полено Матвей направил в противоположный угол. И там пусто. Он мысленно разбил огород на квадраты и приступил к методичному поленометанию. Когда боеприпас закончился, он сходил еще за одной охапкой. Обстрел результатов не принес. Точнее, выявил, что кабан в огороде не прячется. Наверняка прокрался кругом, бегом и проскользнул в хлев, пока Матвей огород бомбил. Караул-то у ворот не выставлен. Однако и в хлеве наблюдалось прискорбное отсутствие кабана и, соответственно, бесов. Пропали, как их и не было.

Страшное подозрение вновь шевельнулось в голове. Были ли? Может, попросту приснились? Или того хуже – привиделись? Говорил ведь дядька Мирон, пока был жив: «Смотри, Матюха, допьешься до белой горячки». Матвей обижался: «Не пью я вовсе – так, выпиваю. Белочке меня ни в жисть не взять».

Неужто прав был дядька? Неужто взяла?

Однако Матвей не хотел сдаваться. Быть того не может, чтобы белочка. Взять, к примеру, Сашку Балабанова – вот у того была горячка. Бесновался, будто в него самого бесы вселились. А он, Матвей, спокоен, разумен…

Шевельнулась новая мысль, ужасней прежней. А если не разумен? Если он того… слетел с катушек и глюки его одолевают. Белочка – дело житейское, с любым может случиться. Вот если разума лишиться, тогда кранты. Разум – последнее, что у него еще оставалось. А родительский дом разве в счет не идет? Нет, это другое. Пусть из дома выгонят, пусть дом отнимут, сожгут, но он-то, Матвей, останется прежним, всего лишь бездомным. Живут же бомжи, и они люди. А головой повредиться – все равно что умереть, только гораздо хуже.

– Ку-ку!

Он обернулся. Рыло Бориса Николаевича выглядывало из щели – раздвинутых планок штакетника в заборе, отгораживающем огород Зои Марковны от Матвеевых сорняков. Матвей обрадовался кабану как родному. Пусть нечисть, пусть белочка – пусть все